Эрих Ремарк - Возвращение
- Какое там! - отмахивается он. - Ни жить, ни помереть, как говорится! И эти вечные переезды! Вот завтра снова на колеса. Еду в Крефельд. Собачья жизнь, Эрнст! Докатились... А Юппа куда занесло, не знаешь?
Я пожимаю плечами:
- Уехал. Так же, как и Адольф. И весточки о себе никогда не подадут.
- А как Артур?
- Этот-то без малого миллионер, - отвечаю я.
- Понимает дело, - мрачно говорит Валентин.
Козоле останавливается и расправляет широкие плечи:
- А погулять, братцы, совсем неплохо! Если бы еще не околачиваться без работы...
- А ты не надеешься скоро получить работу? - спрашивает Вилли.
Фердинанд скептически покачивает головой:
- Не так-то просто. Меня в черный список занесли. Недостаточно смирен, видишь ли. Хорошо хоть, что здоров. А пока что перехватываю монету у Тьядена. Он как сыр в масле катается.
Выходим на полянку и делаем привал. Вилли достает коробку сигарет, которыми снабдил его Карл. Лицо у Валентина проясняется. Мы садимся и закуриваем.
В ветвях деревьев что-то тихо потрескивает. Щебечут синицы. Солнце уже светит и греет вовсю. Вилли широко зевает и, подстелив пальто, укладывается. Козоле сооружает себе из мха нечто вроде изголовья и тоже ложится. Валентин, прислонившись к толстому буку, задумчиво разглядывает зеленую жужелицу.
Я смотрю на эти родные лица, и на миг так странно раздваивается сознание... Вот мы снова, как бывало, сидим вместе... Немного нас осталось... Но разве и эти немногие связаны еще по-настоящему?
Козоле вдруг настораживается. Издали доносятся голоса. Совсем молодые. Вероятно, члены организации "Перелетные птицы". С лютнями, украшенными разноцветными лентами, совершают они в этот серебристо-туманный день свое первое странствование. Когда-то, до войны, и мы совершали такие походы Людвиг Брайер, Георг Рахе и я.
Прислонившись к дереву, предаюсь воспоминаниям о далеких временах: вечера у костров, народные песенки, гитары и исполненные торжественности ночи у палаток. Это была наша юность. В последние годы перед войной организация "Перелетные птицы" была окружена романтикой мечтаний о новом прекрасном будущем, но романтика эта, отгорев в окопах, в 1917 году рассыпалась в прах, загубленная небывалым состязанием боевой техники.
Голоса приближаются. Опираясь на руки, поднимаю голову: хочу взглянуть на "перелетных птиц". Странно - каких-нибудь несколько лет назад мы сами с песнями бродили по лесам и полям, а сейчас кажется, словно эта молодежь уже новое поколение, наша смена, и она должна поднять знамя, которое мы невольно выпустили из наших рук...
Слышны возгласы. Целый хор голосов. Потом выделяется один голос, но слов разобрать еще нельзя. Трещат ветки, и глухо гудит земля под топотом множества ног. Снова возглас. Снова топот, треск, тишина. Затем, ясно и четко, - команда:
- Кавалерия заходит справа! Отделениями, левое плечо вперед, шагом марш!
Козоле вскакивает. Я за ним. Мы переглядываемся. Что за наваждение? Что это значит?
Вот показались люди, они выбегают из-за кустов, мчатся к опушке, бросаются на землю.
- Прицел: четыреста! - командует все тот же трескучий голос. - Огонь!
Стук и треск. Длинный ряд мальчиков, лет по пятнадцати - семнадцати. Рассыпавшись цепью, они лежат на опушке. На них спортивные куртки, подпоясанные кожаными ремнями, на манер портупей. Все одеты одинаково: серые куртки, обмотки, фуражки со значками. Однообразие одежды нарочито подчеркнуто. Вооружение составляет палка с железным наконечником, как для хождения по горам. Этими палками мальчики стучат по деревьям, изображая ружейную пальбу.
Из-под фуражек военного образца глядят, однако, по-детски краснощекие лица. Глаза внимательно и возбужденно следят за приближением двигающейся оправа кавалерии. Они не видят ни нежного чуда фиалок, выбивающихся из-под бурой листвы, ни лиловатой дымки всходов, стелющейся над полями, ни пушистого меха зайчика, скачущего по бороздам. Нет, впрочем, зайца они видят: вот они целятся в него своими палками, и сильнее нарастает стук по стволам. За ребятами стоит коренастый мужчина с округленным брюшком; на толстяке такая же куртка у такие же обмотки, как у ребят. Он энергично отдает команды:
- Стрелять спокойней. Прицел: двести!
В руках у него полевой бинокль: он ведет наблюдение за врагом.
- Господи! - говорю я, потрясенный.
Козоле наконец приходит в себя от изумления.
- Да что это за идиотство! - разражается он.
Но возмущение Козоле вызывает бурную реакцию. Командир, к которому присоединяются еще двое юношей, мечет громы и молнии. Мягкий весенний воздух так и гудит крепкими словечками:
- Заткнитесь, дезертиры! Враги отечества! Слюнтяи! Предатели! Сволочь!
Мальчики усердно вторят. Один из них, потрясая худым кулачком, кричит пискливым голосом:
- Придется их, верно, взять в переделку!
- Трусы! - кричит другой.
- Пацифисты! - присоединяется третий.
- С этими большевиками нужно покончить, иначе Германии не видать свободы, - скороговоркой произносит четвертый явно заученную фразу.
- Правильно! - командир одобрительно похлопывает его по плечу и выступает вперед. - Гоните их прочь, ребята!
Тут просыпается Вилли. До сих пор он спал. Он сохранил эту старую солдатскую привычку: стоит ему лечь, и он вмиг засыпает.
Он встает. Командир сразу останавливается. Вилли большими от удивления глазами осматривается и вдруг разражается громким хохотом.
- Что здесь происходит? Бал-маскарад, что ли? - спрашивает он.
Затем он смекает, в чем дело.
- Так, так, правильно, - ворчит он, обращаясь к командиру, - нам только вас не хватало! Давно не видались. Да, да, отечество, разумеется, вы взяли на откуп, не так ли? А все остальные - предатели, верно? Но только вот что странно: в таком случае, значит, три четверти германской армии были предателями. А ну, убирайтесь-ка подальше отсюда, куклы ряженые! Не могли вы, черт вас возьми, дать мальчуганам еще два-три года пожить без этой науки?
Командир отдает своей армии приказ к отступлению. Но лес уже нам отравлен. Мы идем назад, по направлению к деревне. Позади нас хор молодых голосов ритмично и отрывисто повторяет:
- Нашему фронту - ура! Нашему фронту - ура! Нашему фронту - ура!
- Нашему фронту - ура! - Вилли хватается за голову. - Сказать бы это какому-нибудь старому фронтовику!
- Да, - огорченно говорит Козоле. - Так опять все и начинается.
По дороге в деревню мы заходим в маленькую пивную. Несколько столиков уже выставлено в сад. Хотя Валентин через час уже должен быть в парке, где стоят его качели, мы все-таки наскоро присаживаемся к столику, чтобы хоть немного еще побыть вместе. Кто знает, когда приведется снова встретиться?..
Бледный закат нежно окрашивает небо. Невольно возвращаюсь мыслью к только что пережитой сцене в лесу.
- Боже мой, Вилли, - обращаюсь я к нему, - ведь все мы живы и едва только выкарабкались из войны, а уж находятся люди, которые опять принимаются за подобные вещи! Как же это так?
- Такие люди всегда найдутся, - задумчиво, с непривычной для него серьезностью отвечает Вилли. - Но и таких, как мы, тоже немало. Большинство думает как мы с вами. Большинство, будьте уверены. С тех пор, как это случилось (вы знаете, что: с Людвигом и Альбертом), я очень много думал и пришел к заключению, что каждый человек может кое-что сделать, даже если у него вместо головы - тыква. На следующей неделе кончаются каникулы, и я должен вернуться в деревню, в школу. Я прямо-таки рад этому. Я хочу разъяснить моим мальчуганам, что такое их отечество в действительности. Их родина, понимаешь ли, а не та или иная политическая партия. А родина их - это деревья, пашни, земля, а не крикливые лозунги. Я долго раздумывал на этот счет. Нам пора, друзья, поставить перед собой какую-то задачу. Мы взрослые люди. Себе задачу я выбрал. Я только что сказал о ней. Она невелика, допускаю. Но как раз по моим силам. Я ведь не Гете!
Я киваю и долго смотрю на Вилли. Потом мы выходим.
Шофер ждет нас. Тихо скользит машин-а сквозь медленно опускающиеся сумерки.
Мы подъезжаем к городу; вот уже вспыхивают его первые огни, и вдруг к поскрипыванию-шин примешивается протяжный, хриплый, гортанный звук, - по вечернему небу треугольником тянется на восток караван диких гусей...
Мы смотрим друг на друга. Козоле хочет что-то сказать, но решает промолчать. Все мы вспоминаем одно и то же.
Вот и город, и улицы, и шум. Валентин прощается. Потом Вилли. Потом Козоле.
2
Я провел целый день в лесу. Утомленный, добрался я до небольшого постоялого двора и заказал себе на ночь комнату. Постель уже постлана, но спать еще не хочется. Я сажусь к окну и вслушиваюсь в шорохи весенней ночи.
Тени струятся между деревьями, лес стонет, словно там лежат раненые. Я спокойно и уверенно смотрю в сумрак, - я больше не страшусь прошлого. Я смотрю в его потухшие глаза не отворачиваясь. Я даже иду ему навстречу, я отсылаю свои мысли обратно - в блиндажи и воронки. Но, возвращаясь, они несут с собою не страх и отчаяние, а силу и волю.
