Эдвин Робинсон - Дом на холме
В тексте Death is nothing at all утверждается, что смерти вообще нет (Death is nothing at all) и она не должна ничего менять в отношениях двух близких людей (Call me by the old familiar name; Speak of me in the easy way which you always used/ Let my name be ever the house hold word that it always was и т. д.). Вместо мысли о вечном небытие умершего здесь говорится о том, что умерший всего лишь вышел (I have only slipped away into the next room) и ждёт своего друга или близкого за углом (I am but waiting for you… somewhere very near, just round the corner) и поскольку их встреча неизбежна, то смерти нет и не стоит скорбеть (One brief moment and all will be as it was before./ How we shall laugh at the trouble of parting when we meet again). В то же время не вполне ясно, как интерпретировать то, что умерший и живой встретятся друг с другом – как то, что когда живой умрёт, он встретится со своим уже мёртвым другом в ином мире, или как то, что они оба воскреснут и будут жить, как прежде. Такая же идея, как и в этом тексте, о том, что умерший не умер, а просто вышел и переместился в другое пространство, прослеживается и в стихотворении Джеймса Уиткомба Райли «Away»:
I cannot say and I will not say
That she is dead, she is just away.
В Sonnet 10 Джона Донна и Death shall have no dominion Дилана Томаса этот лейтмотив уже увязывается с христианской идеей воскресения. В сонете Донна лирический герой не боится смерти (Die not, poor Death, nor yet canst thou kill me) именно потому, что после воскресения смерти не будет и смерть «умрёт» (One short sleep past, we wake eternally, /And death shall be no more; Death, thou shalt die). Название же стихотворения Дилана Томаса восходит к Посланию апостола Павла римлянам: «But if we died with Christ, we believe that we will also live with him; knowing that Christ, being raised from the dead, dies no more. Death no more has dominion over him! For the death that he died, he died to sin one time; but the life that he lives, he lives to God». С этой точки зрения стихотворение And death shall have no dominion можно рассматривать как описание воскресения. Очевидно влияние христианской образности и на стихотворение Дилана Томаса A Refusal to Mourn the Death, by Fire, of a Child in London (And I must enter again the round/ Zion of the water bead/ And the synagogue of the ear of corn). Именно в ней и стоит искать ключ к объяснению последней строчки стихотворения: After the first death, there is no other. С нашей точки зрения возможны два варианта её объяснения. Возможно, что эта фраза, как и название Death shall have no dominion, отсылает к посланию Павла и first death означает смерть Христа для греха (For the death that he died, he died to sin one time), после чего человек жив для праведной жизни, но не для греха. Также возможным выглядит и то, что first death означает первородный грех, через который смерть вошла в мир и стала постоянной. First death означает греховное состояние человека, в котором он смертен, а отдельные человеческие смерти являются частными случаями этого общего состояния.
2.3. Требуют особого внимания и разговора поэтические завещания, в которых авторы представляет себе умершими и предполагают/требуют некое вполне определённое отношение живых к себе умершим и своей смерти. А. Жолковский анализировал такие стихи в российской поэтической традиции и делил их на памятниковые и завещательные. В российской поэтической традиции примерами таких стихов являются стихи Державина «Памятник» и Пушкина «Я памятник воздвиг себе нерукотворный», последние 18 строчек «Реквиема» Ахматовой (…А если когда-нибудь в этой стране/ Воздвигнуть задумают памятник мне,/ Согласье на это даю торжество и т. д.), а в украинской поэзии – известное стихотворение Т. Шевченко «Завещание» (в другом переводе – «Завет»). Мы упомянули здесь стихотворение Т. Шевченко по той причине, что поэтическое завещание украинского поэта, как и в примерах из англоязычной поэзии, которые мы рассмотрим далее, предписывает живым, как поэта похоронить и/или как относиться к его могиле/ месту захоронения (Как умру, похороните/ На Украине милой./ Посреди широкой степи/ Выройте могилу,/ Чтоб лежать мне на кургане – перевод А. Твардовского), в то время, как в упомянутых нами произведениях Пушкина, Державина, Ахматовой используется не образ могилы, а образ памятника, и ключевым моментом является не столько то, как и где поэта похоронят, а как потомки будут хранить память о поэте и как они будут его чтить и помнить. Следую разделению Жолковского, стихи Державина и Пушкина являются памятниковыми, а стихотворение Шевченко – завещательным [2]. Впрочем, и в российской поэтической традиции есть примеры, где автор высказывает свои пожелания, где и как его нужно похоронить: И хоть бесчувственному телу/ Равно повсюду истлевать,/ Но ближе к милому пределу/ Мне все б хотелось почивать./ И пусть у гробового входа/ Младая будет жизнь играть, И равнодушная природа/ Красою вечною сиять (А. С. Пушкин «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»; 1830);…Я ищу свободы и покоя!/ Я б хотел забыться и заснуть!/ Но не тем холодным сном могилы… /Я б желал навеки так заснуть,/ Чтоб в груди дремали жизни силы,/ Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;/ Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,/ Про любовь мне сладкий голос пел,/ Надо мной чтоб вечно зеленея,/Темный дуб склонялся и шумел (М. Ю. Лермонтов «Выхожу один я на дорогу…»; 1841).
Теперь перейдём к завещательным текстам в англоязычной традиции. Завещательный характер имеет стихотворение Роберта Льюиса Стивенсона «Requiem»:
Under the wide and starry sky
Dig the grave and let me lie.
Glad did I live and gladly die,
And I laid me down with a will.
This be the verse you grave for me;
"Here he lies where he longed to be,
Home is the sailor, home from sea,
And the hunter home from the hill."
В этом завещании указывается место (under the wide and starry sky), где хотел бы быть похоронен человек, и слова, выгравированные на могиле (the verse you grave for me). Завещательным текстом является и стихотворение Карла Сэндберга «Bones»:
Sling me under the sea.
Pack me down in the salt and wet.
No farmer's plow shall touch my bones.
No Hamlet hold my jaws and speak
How jokes are gone and empty is my mouth.
Long, green-eyed scavengers shall pick my eyes,
Purple fish play hide-and-seek,
And I shall be song of thunder, crash of sea,
Down on the floors of salt and wet.
Sling me… under the sea.
Трудно представить себе текст, сильнее порывающий с основной интенцией большинства завещательных текстов, но, тем не менее, в своей установке на разрыв с завещательной традицией этот текст тоже является завещательным. Ведь, как и другие завещательные тексты, это стихотворение предписывает волю умершего, которую живые должны исполнить. Другое дело, что если в большинстве завещательных текстов с теми или иными вариациями человек, который в будущем должен умереть, просит так или иначе похоронить его в могиле, то здесь лирический герой не только отказывается от могилы, но и вообще от любых форм освоения и символизации своей смерти живыми. Стандартной коллизией для завещательных текстов является то, что завещающий хочет тем или иным присутствовать в жизни, даже будучи мёртвым, и выбирает ту или иную форму этого присутствия (как у Пушкина и Лермонтова: Но ближе к милому пределу/ Мне все б хотелось почивать./ И пусть у гробового входа/ Младая будет жизнь играть, И равнодушная природа/ Красою вечною сиять; Но не тем холодным сном могилы… /Я б желал навеки так заснуть,/ Чтоб в груди дремали жизни силы,/ Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;/ Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,/ Про любовь мне сладкий голос пел,/ Надо мной чтоб вечно зеленея,/Темный дуб склонялся и шумел). Смысл же отказа от могилы и радикального требования в стихотворении Сэндберга забросить себя на самое дно видится нам как раз в исключении себя из причастности любым формам жизни и неприятия любых форм освоения и символизации живущими собственной смерти.
2.4. Перейдём к анализу стихотворений об умерших от лица живых. Распространённым лейтмотивом в таких стихах является лейтмотив непонимания умершего живыми, когда он жил, и его высокой оценки живущими после того, как он умер. В частности, этот лейтмотив прослеживается в стихотворениях Эдвина Арлингтона Робинсона «An Old Story», «Charles Carville's eyes»: He never was a fellow that said much,/ And half of what he did say was not heard/ By many of us: we were out of touch/ With all his whims and all his theories/ Till he was dead(Charles Carville's eyes); Strange that I did not know him then./That friend of mine!; I never knew the worth of him/ Until he died (An Old Story). Примечательно, что в обоих стихотворениях используется оборот, служащий своего рода водоразделом между отношением к живому человеку и изменением этого отношения к этому человеку как к умершему (till he was dead; until he died). И хотя в «An Old Story» лирический герой ненавидит умершего, когда он жив (I would have rid the earth of him), а в «Charles Carville's eyes» окружающие просто не понимали умершего и были глухи к тому, что он говорил (Не never was a fellow that said much,/ And half of what he did say was not heard/ By many of us: we were out of touch/ With all his whims and all his theories), в перемене отношения к уже умершему человеку эти два стихотворения схожи. Если в «An Old Story» лирический герой называет умершего после смерти своим другом (Strange that I did not know him then./ That friend of mine!), то в «Charles Carville's eyes» живые слышат все слова, которые говорят им глаза умершего (so those blank eyes of his/ Might speak them. Then we heard them, every word), хотя до смерти не слышали его и не понимали.
2.5. В англоязычной поэзии есть и стихотворения от лица живых об умерших, представляющие собой коллективные эпитафии. В качестве примеров таких коллективных эпитафий можно вспомнить произведения Томаса Грея («Elegy Written in a Country Churchyard»), Гилберта Кийта Честертона («Elegy in a Country Churchyard»), Уилфреда Оуэна («Anthem for Doomed Youth»), Эдгара Ли Мастерса («The Hill»). Схожим со стихотворением Мастерса «The Hill» и оказавшим на него влияние является произведение Э. А. Робинсона «House on the Hill». Важную роль в обоих стихотворениях играет образ холма, на котором в стихотворении Мастерса погребены все люди из Спун-Ривера и который в стихотворении Робинсона обезлюдел либо из-за того, что всё жившие люди в доме на холме умерли, либо ушли отсюда. Повторяющаяся фраза в стихотворении Робинсона «They all gone away» допускает оба истолкования. Но между Робинсоном и Мастерсом есть и более глубокая связь и заключается она в замысле «Антологии Спун-Ривера» Мастерса. С нашей точки зрения, замысел этой антологии комбинирует идею робинсоновского вымышленного города Тильбюри-таун как среза жизни общества в целом, взятого и показанного через жизнь жителей этого городка, с формой античныхэпитафий. Новаторство Мастерса в этой антологии проявилось в том, что она представляет собой собрание эпитафий от первого лица жителей вымышленного города Спун-Ривера и в этих эпитафиях умершие отказываются от негласного правила «об умерших либо хорошо, либо ничего» и пытаются сказать о себе всю правду, часто неприглядную. В то же время тот факт, что эти эпитафии написаны от первого лица, приводит к тому, что данные автоэпитафии весьма субъективны. Этот субъективизм проявляется в тех стихах антологии, в которых умершие, связанные с другими умершими тесными узами при жизни, начинают высказывать о них своё мнение, которое не совпадает с мнением умершего о самом себе. Примерами таких стихов являются автоэпитафии, в которых умершие высказываются о своих тоже умерших супругах – «Ollie McGee» и «Fletcher McGee», «Benjamin Pantier» и «Mrs. Benjamin Pantier». В них неизбежно «правда» Бенджамина Пэнтира о себе неизбежно сталкивается с правдой его жены о нём, как и «правда» миссис Бенджамин Пэнтир о себе сталкивается с мнением её супруга о ней:
