Родди Дойл - Падди Кларк в школе и дома
— Победили. Прогнали их в шею. Задали перцу, век не забудут.
Мы оба засмеялись.
Обед удался, рубленое мясо ничуть не разлезлось. Я сидел на Синдбадовом месте, напротив папани, и Синдбад не возникал.
Не Адайдас, надо говорить, а А-ди-дас.
— Сам ты Адидас. Адайдас.
— Сам ты Адайдас. Адидас. И!
— Нет, ай.
— Кретин такой. И-и-и.
— Ай, ай, ай, ай, ай, ай, ай.
Бутсов «Адидас» ни у того, ни у другого не было. Я хотел их в подарок на Рождество: специальные, с серебряными гвоздиками. Даже заказал бутсы Санта-Клаусу, в которого нисколько не верил. Но писать всё равно пришлось — ради Синдбада и потому, что маманя велела. Синдбад хотел саночки. Маманя помогала ему сочинить письмо, а что касается меня, я своё уже давно дописал и в конверт положил. Но маманя не позволяла заклеить конверт: «ещё братиково письмецо вложим, и тогда…» Нечестно. Я хотел свой собственный конвертик.
— Не хнычь, — поморщилась маманя.
— Я не хнычу.
— Нет, хнычешь; не хнычь.
Я не хныкал. Идиотство — пихать два письма в один конверт. Санта-Клаус подумает: ага, письмо одно и то же, Синдбаду подарок принесёт, а я в пролёте. Притом я не верил в Санта-Клауса, в него одни детишки верят. Ещё раз скажет, что я хнычу — расскажу Синдбаду, что не бывает никакого Санта-Клауса. Весь день пропадёт на то, чтобы мелкий опять в него уверовал.
— Вряд ли Санта-Клаус саночки в Ирландию повезет, — втолковывала маманя Синдбаду.
— А почему-у?
— Снегу-то у нас мало, — вздохнула маманя, — Не покатаешься…
— Зимой же снег, — упрямился Синдбад.
— Раз в год по обещанию.
— А в горах?
— Ну, горы, — сказала маманя, — горы — это ехать и ехать.
— А на машине?
Как у неё терпение не лопалось? Я устал слушать и потащился на кухню. Если подержать почтовый конверт над паром, например, над кипящим чайником, можно распечатать его и опять запечатать без ведома окружающих. Чтобы достать чайник, пришлось вставать на стул. Я тщательно проверил, хватает ли в чайнике воды: не просто взвесил на руке, а заглянул под крышку. Потом отодвинул стул. Потом поставил стул на место, чтобы не мешался.
Когда я пришёл обратно в гостиную, Синдбад ещё ныл, хотел саночки.
— Он же обязан приносить, что попросят…
— Он и принесёт, — уговаривала маманя.
— А тогда как же?..
— Не хочет тебя разочаровывать. Санта-Клаусу нравятся такие подарки, чтобы играть с ними зимой и летом.
Даже голос не изменился. Нет чтобы пристрожить мелкого хорошенько.
Я ушёл на кухню, вынул письмо из конверта, положил его на стол — подальше от белого круга, оставленного молочной бутылкой. Я лизнул клейкую полоску, наклеил и сильно прижал. Пар тянулся из носика чайника тонкой струйкой. Повременим — пусть клей подсохнет. Теперь ещё пару! Чайник запел и засвистел. Я сунул конверт прямо в струю пара, но так, чтобы не обвариться. Слишком близко; бумага тут же намокла. Высоко задрав руку, я занёс конверт над паром. Ненадолго; конверт как-то поник, словно уснул. Я опять приставил стул, снял чайник и поставил на прежнее место — около чайницы. На чайнице сплетались хвостами и клювами японские птицы. Конверт слегка отсырел. Я вынес его на задний двор и там, в условиях строжайшей конспирации, поддел ногтем уголок. Ага, приподнимается. Сработало. Прижимаю клейкую полоску — приклеивается. Сработало. Когда я собрался домой, уже темнело, поднялся холодный ветер. Темноты я не боялся, разве что в ветреную погоду. Затем положил своё письмо в конверт.
Синдбад домучивал послание Санта-Клаусу.
— Кон-струк-тор, — диктовала маманя по слогам.
Да, в письмах мелкий был не дока. Маманя разрешила мне самому убрать Синдбадовы каракули в мой личный конверт. Я свернул его письмишко отдельно, чтобы сразу стало понятно — вот два письма совершенно разных людей.
Вернувшись с работы, папаня первым делом положил письмо в трубу. Он специально присел у камина так, чтобы мы не видели, с кем он разговаривает.
— Санта, ты получил письмо? — прокричал папаня в трубу и сам себе ответил глубоким басом, изображая Санта Клауса:
— Получи-ил.
Я покосился на Синдбада. Похоже, он и вправду верил, что это Санта Клаус откликается. Потом я покосился на маманю. Я-то не верил.
— Как подарки, справляешься? — гулко раздавался обычный папанин голос в трубе.
— Посмо-отрим, — завывал бас. — В основном справляюсь. А сейчас до свиданья. Мне ещё столько домов обойти. До свиданья.
— Скажите Санта Клаусу до свиданья, мальчики, — подыграла мама.
Синдбад заорал: «До свиданья!» Пришлось и мне прощаться с Санта Клаусом. Папаня вылез из трубы, так что мы смогли попрощаться как следует.
Моя грелка с горячей водой была красная, цветов Манчестер Юнайтед. Синдбаду досталась зелёная. Мне нравился запах грелки. То нальёшь в неё горячей воды, то выльешь и нюхаешь, нюхаешь. Я прямо совал нос в горлышко грелки. Ух, здорово! Не просто наливаешь воду — маманя показала — а кладёшь бутылочку на бочок и ме-е-едленно, аккуратно наполняешь грелку, а то воздух попадёт и резина испортится и прорвётся. Я попрыгал хорошенько на Синдбадовой грелке. Ничего не случилось, но больше я не прыгал. Иногда, если ничего не случается, значит, вот-вот случится, и тогда пиши пропало.
Дом Лайама с Эйданом был куда темнее нашего. Даже не из-за того, что мало солнца, а из-за того, что там было неряшливо. Неряшливо не в том смысле, что грязью заросло, а просто мебель была разбросана, стулья кверху ногами и тому подобное. Здорово было драться на диване, потому что диван весь продавился, и никто на нём драться не запрещал. Хоть на подлокотник усаживайся, хоть на спинку, хоть с ногами залезь и прыгай. А усевшись на спинку вдвоём, можно было устроить поединок над пропастью.
От дома Лайама с Эйданом я был в восторге. Как здорово там игралось! Все двери нараспашку, заходи куда хочешь. Однажды мы играли в прятки, и тут мистер О'Коннелл входит в кухню, открывает шкаф, который у плиты, а там я. Так мистер О'Коннелл, слова не сказав, достал мешок с печеньем и аккуратно прикрыл дверь. Что-то вспомнил, приоткрыл дверь снова и шёпотом спросил: «Печеньица хочешь?»
Там стоял коричневый мешок с ломаным печеньем. Хорошие печенья, только ломаные. Наша маманя никогда не покупала ломаного печенья.
У некоторых мальчиков в школе мамани работали. Наша не работала, Кевинова не работала, Лайама с Эйданом маманя вовсе умерла. А вот Иэна Макэвоя маманя работала на фабрике Кэдбери. Не весь год, только перед Пасхой и Рождеством. Иэн Макэвой, бывало, ел в школе на завтрак шоколадное пасхальное яйцо и с нами делился. Шоколад был вкуснющий, но само яйцо — какое-то кривобокое. Маманя сказала однажды, что миссис Макэвой работает на фабрике Кэдбери потому, что по-другому Макэвоям никак.
Я не понял.
— У твоего папочки лучше работа, чем у мистера Макэвоя, — сказала мама шёпотом и прибавила. — Только не болтай, не подводи меня.
Макэвои жили на нашей улице.
— А у моего папани лучше работа, чем у твоего!
— Ни фига!
— А вот фига!
— Ни фига!
— А вот фига.
— Чем докажешь?
— Твоя маманя работает в Кэдбери, потому что по-другому никак!
Иэн Макэвой не соображал, что это означает. Я тоже не соображал, но повторял:
— Никак по-другому! по-другому никак!
В общем, я ему врезал, он врезал мне, я одной рукой вцепился в занавеску, а другой двинул его со всей силы. Иэн Макэвой соскользнул ногами с дивана и грохнулся. Победа была за мной. Я сполз на диван.
— Чемпи-он! Чемпи-он! Чемпи-он!
Особенно мне нравилось сидеть в продавленной части, подальше от пружин, чётко вырисовывавшихся под обивкой. Обивка была блеск; точно узоры оставили как есть, а остальной ворс хорошенько подстригли газонокосилкой. Цветочные узоры на ощупь напоминали жёсткую траву или мой собственный свежеподстриженный затылок. Ткань совсем обесцветилась, только на прямом свету проявлялись контуры цветочков. На диване мы все вместе смотрели телевизор, растягивались во весь рост или устраивали славную драчку. Мистер О'Коннелл никогда не говорил «катись отсюда» или «сиди спокойно».
Кухонный стол у О'Коннеллов ничем от нашего не отличался, зато всё прочее было другое. Например, стулья все разные, а у нас одинаковые, деревянные с красной обивкой. Однажды я забежал за Лайамом, а они всей семейкой сидят, чай пьют. Стучусь на кухню как воспитанный. Мистер О'Коннелл мне: «Войдите!» И оказывается, он сидит там, где в нашем доме моё и Синдбада место, а не во главе стола, как садился наш папаня. Во главе стола восседал Эйдан. Солидно встал, поставил чайник и расселся, где моя маманя сидит.
Мне сделалось противно.
Он, мистер О'Коннелл, готовил завтраки, обеды… чего он только не готовил! К каждому ланчу были хрустящие хлебцы, а у меня — только сандвичи, которые, собственно, я не ел, а складывал их в парту. С бананами, с ветчиной, с сыром, с вареньем. Иногда съем один-другой, но большей частью прячу в парту. Когда парта переполнялась, это было заметно — сандвичи подпирали чернильницу, и она смешно кивала вверх-вниз. Я всё ждал, пока Хенно выйдет из класса — рано или поздно он выходил со словами, что, дескать, знает, чем мы заняты, стоит ему отвернуться, так что ведите себя спокойно, и мы своего рода верили — я выволок мусорку из-под учительского стола и подставил к собственной парте. Потом выгрузил из парты целую стопку пакетов. Все таращились. Некоторые сандвичи были завёрнуты в фольгу, некоторые — в полиэтилен или в бумагу. Ну и сандвичи! Что-то с чем-то, особенно те, которые снизу. Сплошь поросли плесенью: зелёной, голубой и жёлтой. Кевин подзадоривал Джеймса О'Кифа скушать бутербродик. Джеймс О'Киф как-то не рвался.
