Рейчел Кляйн - Дневник мотылька
С Люси мы встретились только на перекуре после ужина. На мой вопрос, играла ли она сегодня в хоккей во время тихого часа, Люси ответила:
— Нет, я была у Эрнессы. Она мне помогала с немецким. Как здорово она им владеет! Совершенно свободно. Мне не хотелось возвращаться к себе, я боялась, что меня застукает миссис Холтон.
Миссис Холтон в жизни не выйдет из своей комнаты во время тихого часа. Да она бы и бровью не повела, даже если бы мы тут все перевернули вверх дном. К тому же наша с Люси «двушка» напротив комнаты Эрнессы — только коридор перейти. Мне показалось, Люси рассердилась на меня. Конечно-конечно, она может распоряжаться своим временем как хочет. Но как она только могла просидеть так долго в Эрнессиной комнате? Там такой жуткий смрад. Запах грязных носков в комнате Чарли — ничто по сравнению с этой вонью. Я зажимаю нос, когда прохожу мимо двери Эрнессы.
23 сентября
Меня совершенно не впечатляет то, что мистер Дэвис — поэт. Уж лучше бы он был просто учителем литературы. Со следующего полугодия он открывает поэтический класс. Каждая ученица будет читать вслух свое творение, а все остальные — комментировать его. Какой кошмар! Сегодня он попросил меня задержаться ненадолго после урока. Клэр чуть не лопнула! Она совсем на нем поехала и всякий раз ищет предлог, чтобы остаться после занятий и поговорить с ним. И ведь не понимает, что выглядит полной дурой. По-моему, это яркая иллюстрация выражения «одуреть от любви». А меня он ни капли не интересует. Слащавый какой-то. Наверное, и стихи у него такие же приторные. Спросил, не хочу ли я записаться в его поэтический класс. Каждая претендентка должна что-то сочинить, и он уверен, что у меня должно хорошо получиться.
— Только вы из всего класса и понимаете эти рассказы, которые мы читаем, — сказал он. — Остальные либо зевают, либо сбиты с толку, либо и то и другое. К тому же вы обладаете восприимчивостью поэта, а это очень хорошо для начала.
Как он меня бесит! Что он понимает, мало ли какая у меня восприимчивость!
На самом деле ему просто хотелось поговорить о моем отце — выдающемся поэте. Он пытается побольше разузнать о нем, но не тут-то было. Почему я должна обсуждать отца с посторонними? Люси никогда не расспрашивала меня о папе — за это я ее и люблю.
Клэр поджидала меня за углом, чтобы подробно выспросить, о чем я говорила с мистером Дэвисом. Требовала в точности воспроизвести каждое слово. Господи, сказать ей, что ли, какой кретинкой она себя выставляет? Крутится возле него, как собачка, — носатая, губастая, и вдобавок волосы колечками спадают на синенькие глазки. Наверное, когда запыхается, она вываливает наружу розовый язык.
София на днях пришла ко мне вся в слезах — Клэр брякнула ей, что темные волоски, которые растут у Софии вокруг сосков, омерзительны и не понравятся ни одному мужчине. София уже готова была выдернуть их, но я упросила ее не делать этого. Ведь они появятся снова — еще чернее и жестче, и тогда уж от них не избавиться. Клэр знает, что София озабочена тем, как она выглядит. Думаю, это чисто итальянская черта — переживать о том, как получше преподнести себя мужчине. У нее пунктик, что в постели необходима ипа bella figura[4]. Правда, у нее еще не было ни одного мужчины.
— Ты видала когда-нибудь сиськи Клэр? Настоящие сосиски! — сказала я.
София расстегнула блузку и сняла лифчик:
— Что ты о них скажешь? Только честно?
Она приподняла ладонями свои маленькие груди, и я замерла восхищенно: нежно-розовые соски таяли на белой коже, а вокруг каждого росло по три-четыре длинных черных волоска. Такой красоты я никогда не видела!
— У тебя великолепная грудь! Действительно прекрасная — подумаешь, пара волосков!
София прыснула — она всегда смеялась над собой, — и слезы мгновенно высохли. Глупышка вечно сидит на каких-то экзотических диетах, выдумала, например, перед каждым приемом пищи съедать две черносливины и один сушеный инжир. И ведь понимает, что это ерунда, но ничего не может с собой поделать. А на следующей неделе будет преспокойно уплетать на завтрак овсянку и сладкие булочки. Ей никогда не похудеть, ума не приложу, зачем она так упорствует.
Во многом София мне нравится больше, чем другие мои подружки, но меня раздражает легкость, с которой она готова поверить любой глупости, сказанной кем-то с умным видом, все равно — о сексе или о смысле жизни. Вчера во время завтрака я услышала, как София разглагольствует на другом конце стола:
— Итак, нет смысла продолжать жить. Жизнь напрасна. Ничто в ней не имеет никакого значения. Зачем мы живем, если в итоге все равно умрем?
Что-то в этом есть, конечно.
София держала в руке сладкий пончик, собираясь откусить кусочек. Опять Дорины штучки! Начиталась Камю и Сартра и угостила Софию порцией чепухи об экзистенциализме и о смысле жизни. Вернее, о его отсутствии. Сама-то София книжек не читает, она только слушает Дору и еще больше расстраивается из-за развода своих родителей. Именно этот развод вгоняет ее в депрессию, а вовсе не какая-то абстрактная философия. Если у человека все хорошо — ему никакой Ницше нипочем. Все слушатели, в том числе и я, встретили заявление Софии взрывом хохота.
Я завопила через весь стол:
— Да ради одних только пончиков стоит жить!
Еще одна цитата из Ницше, пока Дорина книга у меня:
Если б я мог стать мудрее! Если б я мог стать мудрым вполне, как змея моя![5]
Тошнит меня от этой Доры.
24 сентября
Я на десять минут задержалась на хоккейной тренировке. Пока я неслась по лестнице, в голове промелькнула мысль: а вдруг, на мое счастье, миссис Холтон в кои-то веки решит проверить, все ли мы на месте? Тогда меня посадят под домашний арест — и прощай пятничный ужин в Чайнатауне. Выходя из-за угла в коридор, я увидела, как кто-то проскользнул в открытую дверь напротив моей комнаты. Конечно, эта девушка в длинной голубой юбке и белой блузке с пояском могла быть кем угодно, но я-то знала, что это Люси. Когда я подошла, дверь в комнату Эрнессы уже закрылась. И дверь эта походила на громадный белый глаз.
Моя догадка подтвердилась — комната Люси была пуста. Ну о чем они могут говорить? Ведь у них же абсолютно ничего общего.
25 сентября
Вчера София отколола номер. Пошла к мисс Руд поговорить о чувстве безнадежности и о своих страхах. Вообще-то, я бы никогда не стала откровенничать с мисс Руд. Но Софии директриса нравится, и она частенько ходит к ней на беседы. Мисс Руд тоже привечает Софию — ведь она из «хорошей семьи». Ее даже почти устраивает, что отец Софии — итальянец. Иностранцы этого сорта вполне приемлемы. Италия — это Рим, это Ренессанс и прочее. Это вам не какая-то там еврейка из Восточной Европы. Западная цивилизация зародилась отнюдь не на границе Польши и России. Мисс Руд просто терпит нас и не скрывает этого.
Дора сказала, что Эрнесса тоже еврейка. Значит, нас вроде уже трое. Вряд ли ее семейство родом из местечка, название которого не выговоришь и которого больше нет на карте. Наверное, ее родичи из Праги, Варшавы или Будапешта. Доре нравится считать себя еврейкой, хотя ее мать из англосаксонской семьи бостонских банкиров и никогда даже близко не подходила к синагоге. Дорин отец — психиатр, вот он — еврей, и Доре кажется, что быть еврейкой более престижно в интеллектуальном смысле. Во всяком случае, я — чистокровная еврейка. Родители у меня родились евреями и всегда таковыми себя называли.
Пробыв у мисс Руд около часа, София вышла от нее с книгой под мышкой. Это был «Ренессанс» Вальтера Патера из личной библиотеки мисс Руд. Я знаю об этом, потому что заглянула под выцветший зеленый переплет. На последней странице было написано: «Хильда Руд». Мне бы мисс Руд никогда не дала почитать свою собственную книгу. Но ей невдомек, что София в жизни эту книгу не раскроет.
Зато теперь понятно, откуда мисс Руд взяла кличку для своего пса. Она бы его еще Платоном назвала. Практически каждый вечер, тренируясь на хоккейном поле, я вижу, как она в своем длинном рыжем плаще и коричневых оксфордских полуботинках выгуливает Патера вокруг спортивной площадки. Она могла бы позволить себе надеть любую другую обувь, но ходит в оксфордах, дабы подать нам хороший пример. Нужен нам ее пример! Все, что нам нужно, — это возможность ходить по школе в мокасинах. Патер вечно рвется с поводка, а мисс Руд его постоянно дергает. В стоячем осеннем воздухе эхо от надоедливого собачьего лая звучит приглушенно, как будто пасть у пса забита шерстью.
Я была в комнате Софии — дочитывала последние странички книги Патера, удобно устроившись в широком кресле у окна. Потом кое-что перечитала вслух — для Софии, чтобы ей было о чем поговорить с мисс Руд, если что. Например, эпизод, где автор цитирует Виктора Гюго: «Все люди приговорены к смерти с отсрочкой на неопределенное время». Я читала это деревянным голосом, пародируя британское произношение, и мы покатывались со смеху.
