Андре Мальро - Надежда
Что же человек может сделать со своей жизнью, на что направить ее? — задается вопросом Скали во время одного из разговоров об Унамуно, когда за окном слышны сирены санитарных машин.
«Претворить в сознание как можно более широкий опыт», — отвечает Гарсиа формулой, которая сегодня известна едва ли не каждому французского лицеисту. Но для чего? Излюбленные персонажи Мальро — интеллигенты, носители духа и как бы мирские преемники священнослужителей, каждый по-своему отвечают на этот вопрос — для того, чтобы вписать свой широкий опыт в действие, диктуемое обретенным долгом.
Конечно же, путь от этики к политике тернист, и Мальро проводит своих героев через «горнило сомнений». О фактах, могущих нанести ущерб республике, он упоминает как бы мимоходом. Неизвестно, кто одержал бы верх в словесном бою — Гарсиа или Альвеар, доведись им встретиться в романе. Как справедливо отметил видный французский исследователь Поль Гайяр, «оба персонажа борются и всегда будут бороться в сердце Мальро». Даже простые человеческие чувства, такие как дружба, могут получать далеко не бесспорную трактовку у персонажей Мальро, подчиненных партийности: «Дружба — это не значит быть с друзьями, когда они правы, это — быть с ними, даже когда они не правы».
Следует, однако, помнить и о том, что после мартовских событий 1937 г., которыми завершается роман, война продлится два года.
Жизнь внутри республиканского лагеря еще более осложнится, станет трагичнее, чем в ее первые восемь месяцев. Но смысл романа в том, что персонажи продолжают действовать, и их «надежда» несет в себе веру в безграничные возможности человека. Антиномии действия разрешаются в значительной мере самой композицией романа и его фабульным движением — от Апокалипсиса к Надежде, от разрозненной партизанщины к боеспособной армии.
Сцена спасения раненых летчиков — одна из самых патетических и волнующих во французской литературе 30-х годов. Растянувшийся по горной дороге кортеж братства — сотни крестьян, приветствующих летчиков сбитого самолета, «которых никто не заставлял воевать», — символизирует победу человека над одиночеством и «нищетой» его удела, ту солидарность людей, которая, казалось, несла в себе силу, не меньшую, чем первозданная сила природы: «не смерть в тот момент была созвучна горам, а воля людей».
В финале романа, словно ведя репортаж о победе, которую республиканцы одержали на фронте Гвадалахары, Мануэль видит конец герильи и рождение народной армии, видит испанскую землю, которую совсем недавно изнуренные нищетой крестьяне не имели права обрабатывать и которая теперь принадлежала им. Они никогда не смирятся с прежней участью.
При первой передышке после победы у стен Мадрида Мануэль слышит музыку Бетховена и вспоминает об уже пройденном пути.
Кажется, что в душе достигнуто какое-то трудное и хрупкое равновесие. Он словно заново родился с войной — для ответственности за жизнь и смерть своих бойцов. До него доносятся звуки музыки, шум города, у стен которого когда-то были остановлены мавры, впервые он слышит «голос того, что важнее крови людей, что волнует больше, чем их присутствие на земле — беспредельные возможности их судьбы». И это — голос надежды. Будущее остается открытым.
Мальро назвал свой роман словно наперекор судьбе. Закончив его, он вернулся в Испанию, где до января 1939 г. снимал фильм о защитниках республики. Вскоре, однако, произойдут события, которые заставят отложить на пять лет его демонстрацию. Он будет показан в уже освобожденном Париже под названием «Надежда».
Надежда осталась непобежденной. «Великие кровавые маневры» — так Мальро назвал гражданскую войну в Испании — не привели фашизм к мировому господству. Идеалы республиканского братства питали своей силой движение Сопротивления. Победа осталась за теми, кто «воевал, ненавидя войну».
Есть поражения, которые со временем показывают людям, что они не проиграли, что только так, как они жили, и стоило жить.
Е. Кушкин
Надежда[1]
Моим товарищам по Теруэльскому бою
Часть первая. Лирическая иллюзия
I. Лирическая иллюзия
I
Грохот мчащихся грузовиков с винтовками взрывал тишину спустившейся на Мадрид летней ночи. Вот уже несколько дней рабочие организации оповещали о неизбежности фашистского мятежа, о подрывной работе в казармах, о переброске боеприпасов. Фашисты уже заняли Марокко. В час ночи правительство решило наконец раздать народу оружие; в три часа его выдавали по предъявлении профсоюзного билета. Медлить было нельзя: телефонные звонки из разных провинций, с двенадцати до двух вполне оптимистичные, становились тревожными.
Коммутатор Северного вокзала вызывал одну за другой железнодорожные станции. Здесь распоряжались секретарь профсоюза железнодорожников Рамос и Мануэль, назначенный на эту ночь ему в помощь. Не считая отрезанной Наварры, отовсюду поступали схожие ответы: либо правительство остается хозяином положения, либо рабочие организации держат город под своим контролем в ожидании распоряжений правительства. Однако через некоторое время разговоры стали принимать иной оборот.
— Алло! Уэска?
— Кто говорит?
— Рабочий комитет Мадрида.
— Скоро конец твоему комитету, дерьмо! Arriba España![2]
На стене — приколотый кнопками экстренный выпуск «Кларидад»[3], вышедший в семь часов вечера, через всю полосу — призыв «К оружию, товарищи!»
— Алло! Авила? Как у вас дела? Говорит вокзал.
— Катись подальше, сволочь! Да здравствует Христос — Царь Небесный![4]
— До скорого! Salud! [5]
Рамоса куда-то срочно позвали.
Линии связи от Северного расходились к Сарагосе, Бургосу и Вальядолиду.
— Алло! Сарагоса? Рабочий комитет вокзала?
— Расстрелян! Скоро ваша очередь. Arriba España!
— Алло! Таблада? Говорит Мадрид-Северный, уполномоченный профсоюза.
— Звони в тюрьму, сукин сын! Скоро и тебя за уши притащим!
— Встретимся на Алькала[6], второе кафе налево.
Телефонисты глядели на Рамоса, его озорную физиономию кудрявого бандита.
— Алло! Бургос?
— Говорит комендант.
Больше нет начальника вокзала. Рамос повесил трубку.
Звонок.
— Алло! Мадрид? Кто вы?
— Профсоюз железнодорожников.
— Говорит Миранда. Вокзал и город наши. Arriba España!
— А Мадрид наш! Salud!
Значит, с севера рассчитывать на подкрепления, кроме как через Вальядолид, не приходится. Оставалась еще Астурия.
— Алло! Овьедо? Кто говорит?
Рамос стал осторожнее.
— Уполномоченный по вокзалу.
— Это Рамос, секретарь профсоюза. Как там у вас?
— Полковник Аранда верен правительству. В Вальядолиде неважно: посылаем на помощь нашим три тысячи горняков с оружием.
— Когда?
Из-за стука прикладов вокруг ничего не слышно.
— Когда?
— Сейчас.
— Salud!
— Следи за этим поездом по телефону, — сказал Рамос Мануэлю, а сам вызвал Вальядолид: — Алло! Вальядолид? Кто у телефона?
— Уполномоченный по вокзалу.
— Как дела?
— Наши удерживают казармы. Ждем подкрепления из Овьедо; сделайте все, чтобы оно прибыло как можно скорей. Не беспокойтесь, у нас все будет в порядке. А что у вас?
На улице пели. Рамос не слышал собственного голоса.
— Как, как? — спрашивал Вальядолид.
— Все в порядке.
— Войска взбунтовались?
— Пока нет.
Вальядолид дал отбой.
Все подкрепления с севера могли быть задержаны там.
Среди звонков по поводу вокзальных стрелок, в которых он мало что понимал, среди запаха конторских папок, железа и вокзального дыма (дверь была раскрыта в душную ночь) Мануэль отмечал вызовы городов. На улице — пение и стук ружейных прикладов; ему все время приходилось переспрашивать (фашисты просто вешали трубку). Он наносил обстановку на железнодорожную карту: Наварра отрезана; вся восточная часть Бискайского залива, Бильбао, Сантандер, Сан-Себастьян — верны, но путь перерезан в Миранде. С другой стороны Астурия, Вальядолид — верны.
Телефонные звонки не прекращались ни на минуту.
— Алло! Говорит Сеговия. Кто вы?
— Уполномоченный профсоюза, — сказал Мануэль, пристально глядя на Рамоса. В самом деле, что он за человек?
— Подожди, скоро мы тебя кастрируем!
— Посмотрим. Salud!
Теперь станции, занятые фашистами, сами вызывали: Саррасин, Лерма, Аранда-дель-Дуэро, Сепульведа, снова Бургос. Из Бургоса к Сьерре опасность приближалась быстрее, чем поезда с подкреплением.
