Милорад Павич - Невидимая сторона Луны (сборник)
– Что с вами? Какой-то вы бледный, – заметил один из лаборантов.
– Ничего, – ответил человек и зевнул. И тут же снова услышал тот самый голос, голос того, кто его заносил и кто плохо знал язык, на котором говорил:
– Берегись, може, нож у него… Держи! Держи ему!..
Фрагмент звука снова прервался, и человек в первый раз сообразил, откуда взялось все, что с ним происходило.
«Один зевок – полсна! – подумал он. – Стоит зевнуть, и немного приоткрывается завеса, отделяющая явь от сна. И через образовавшуюся щелку, если сконцентрировать на этом внимание, можно увидеть кое-что из этой параллельной реальности, которая и днем, когда мы бодрствуем, протекает через сны.
Однако, – продолжал думать он, – если это и так, то все равно не так-то все просто. Может быть, сон, как разбойник, поджидает зевок в засаде? Имеют ли эти люди надо мной власть тогда, когда я перестаю зевать и полностью нахожусь в пределах яви?» – спросил себя человек и тут же сам ответил, что это возможно, потому что во сне действие развивалось невероятно медленно. Точнее говоря, с большими паузами. Он позавтракал, сделал гимнастику, пешком прошел через рынок, зашел в подвал, сел на «десятку», проехал по кольцу до Славии и вышел на остановке «Больница», а они за все это время едва успели пронести его через улицу и спуститься с ним по ступенькам в подвал, опасаясь, нет ли у него ножа.
«Следовательно, – думал он, – ни в коем случае нельзя больше зевать. Это единственный способ оттянуть то неизбежное, что вот-вот должно произойти». И человек решил больше не зевать. Любой ценой. Ни сейчас, ни когда бы то ни было. Вообще никогда, если потребуется. Такое решение немного успокоило его, и он закончил работу, ни разу не зевнув. Пил кофе. Обедал в ресторанчике вблизи Ботанического сада, потом пошел домой, прилег отдохнуть, стараясь не заснуть, но, утомленный впечатлениями дня, все же заснул. Спал он спокойно, во сне не дергался. Проснулся, огляделся вокруг и в первый раз за день улыбнулся.
«Чепуха», – первое, что он сказал себе, вспомнив кошмар прошлой ночи. Встал, сварил кофе и взял газету. И только хотел отпить глоток, как это произошло. Он зевнул еще прежде, чем понял, что делает, и тут же услышал голос того самого, который плохо говорит:
– Вот его! Схватиль ему! – И снова крик! На этот раз чужой. – Чуть не зарезал меня, сука! Не выпускай! Не выпускай! Я буду судить его! Убить меня хотел, чтобы не судили! Дайте мне этот нож! – кричал громила из сна. – Его нож давайте…
И тут все исчезло. Зевок кончился, а с ним оборвались и звуки из сна. Человек вскочил как ошпаренный и начал искать по всему дому свой нож. Но ножа нигде не было, словно он сквозь землю провалился.
«Невероятно, – думал он. – Но я почти уверен, что ножа здесь нет именно потому, что он там, в руке того типа с паутиной на лице и трехдневной щетиной».
Человек посмотрелся в зеркало, надел шляпу, чтобы спрятать волосы от самого себя, потому что непонятно отчего он вдруг страшно испугался волос на собственной голове, и вышел. Он сидел за столиком на веранде ресторана «У Байлони», где и на внешней стене здания висели картины, а также меню и дипломы в рамках. Во время ужина он постоянно курил. Он решил, докурив одну сигарету, тут же прикуривать от нее следующую, для того чтобы подавить любую дальнейшую возможность зевнуть. Он был непоколебимо настроен выдержать. Он сознавал, что громила из сна, тяжело раненный, подстерегает его неизвестно где, сжимая в руке его же собственный нож, приготовившись вонзить его прямо ему в сердце, едва он зевнет. А остальные люди из подвала все это время держат его, как свинью, предназначенную на убой. И он решил, что не даст им такого шанса. Вечер перешел в ночь, ночь близилась к концу; уже на заре он вернулся домой, разделся и лег. Заснул, потом проснулся, пошел на работу, и ничего не произошло. Ничего не произошло и в следующие дни. Сначала ему было страшно, но потом он стал обо всем этом забывать. В жизни человека бывают периоды, когда зевота к нему не приходит, точно так же как бывает, что ветра нет целую неделю, а то и несколько месяцев.
Весна набирала силу, приближались дни, похожие на пиво с пеной над кружкой, дни, до краев заполненные искристым воздухом, и всегда, так же как это бывает и с пивом, чудесней всего были первые глотки, а потом человек уже уставал даже и от самых прекрасных дней, так же как устает от новых и новых глотков пива. Каждый следующий всегда кажется менее вкусным, чем предыдущий.
Однажды вечером человек сидел с одним своим знакомым во дворике ресторана «Мадера» и вдруг, спустя долгое время, снова испугался. Он подумал: «Плохой сон нужно кому-нибудь рассказать, чтобы он сбылся на словах, а не на деле». И решил рассказать свою историю, чтобы таким образом от нее освободиться. В «Мадере» весь дворик увит розами, они спускаются с ограды прямо в тарелки, так что посетителям приходится отстранять их вилками, чтобы отправить кусок в рот. После ужина они закурили, настроение у них было прекрасное, человек смотрел на своего собеседника, дым их сигарет соединялся у них над головами, и он начал рассказывать свой сон. Рассказ был окончен, ночь приближалась к зениту, человек чувствовал облегчение, словно теперь он спасен. Его собеседник, только что сонно дослушавший конец истории, вдруг зевнул. Невольно вслед за ним зевнул и человек, рассказавший ее. Зевнул совсем кратко. Но этого оказалось достаточно. Достаточно для того, чтобы громила из сна использовал шанс. Рассказчик почувствовал, как лезвие ножа проникает ему прямо в сердце, по форме боли он даже узнал форму своего ножа. Он попытался как можно скорее закрыть рот, но опоздал. Опоздал буквально на долю секунды.
Человек, который слушал историю, был мертв.
Души купаются в последний раз
Немногим известно, что кроме солнечной тени существует и тень лунная, уголок земли, где лунный свет скапливается редко, едва ли раз в год, и что одно такое место есть на улице Рузвельта, той самой, что спускается к Дунаю, проходя мимо четырех кладбищ – Нового, Еврейского, Освободителей Белграда и Французского. В этой тени, за домом номер 4, уже во второй раз пряталась Омица, которая все это рассказала потом возчикам в корчме «Жагубица». В ней угасал двадцать седьмой день месяца, и ее прошибал третий пот, сухой, как змеиная кожа, и мокрый еще только на платье под мышками. Было 19 октября, накануне Дня поминовения мертвых, когда души купаются в последний раз.
Упомянутая улица Рузвельта, вдоль которой теснятся домишки с цветами, венками и свечками, десятилетиями пролегает между лавками похоронных принадлежностей в первых этажах домов и мастерскими при них во дворах за домами. С 1929 года хозяйка одного из таких магазинчиков, Ивана Цветич, в своем доме под номером 4 держала дело, а в будильнике – как Омица только что узнала – дукаты, скопленные годами тяжелого ремесла в домике за воротами. Ивана Цветич жила одна, как нос посреди лица; ей приходилось самой есть, самой ложку себе подавать, самой однажды уронить голову в тарелку с супом. Работала до поздней ночи она тоже одна, не считая какого-нибудь бродяги, которого она иногда брала себе в помощь, если работы накапливалось столько, что некогда было яйца посолить.
Уже второй вечер Омица, наслушавшись рассказов про Ивану Цветич, следила за старухой из своего куска темноты и выжидала удобный момент, чтобы добраться до часов, отсчитывавших в мастерской дукаты. Она закусила воротник, чтобы не стучать зубами, соленые косы у нее чесались, потому что им шел уже третий день, но она не шевелилась, уткнувшись подбородком в грудь. И совершенно не дыша. Здесь, где трамвайные пути из Раковицы переходили в обычную дорогу до Карабурмы и Панчевского моста почти в полной темноте, народу было столько, что можно было до самой аптеки шагать по чужим пальцам, так что Омица надеялась на мрак и давку, которые скроют ее, если разразится скандал и по злой случайности на окружавшую ее тьму вдруг прольется свет. Наблюдала и сама Омица, и мука, которая мучилась в ней, но эти четыре глаза глотали непрожеванным каждый шаг и каждое движение старой женщины, которая оба вечера ходила то в дом, то в погреб в длинном рабочем платье, с глазами, полными первого «рыбьего» снега того года.
У старухи – Омице это было видно – уже начали прорастать волосы на подбородке, а правой рукой при ходьбе она размахивала больше, чем другой, словно та была тяжелее. На самом деле она хромала на левую ногу, и поэтому-то рука у нее, таким образом, стирала вокруг себя ночь. Она как раз только что вернулась из погреба, таща под мышкой два желтых круга – круг воска и круг сыра. Взбодрила огонь в железной печке, закрыла за собой дверь, не закрыв дверку за огнем, отчего Омица смогла теперь через окно осмотреть всю комнату с будильником. Видно было как в фонаре.
Старуха поставила на огонь два медных котла, взяла один из двух принесенных кругов, разломала его и бросила в один котел, потом ломти другого во второй. Когда они растаяли и начали кипеть, запахло сразу и сыром, и воском. Тогда в один из котлов она накрошила хлеба и взяла нож. Тут голодная Омица подумала: ты посмотри на нее, да ведь у меня никаких слюней не хватит! – а старуха взяла пучок шерстяных ниток, отрезала от него небольшой снопик и начала делать петли, завязывая зубами узлы. Потом повернулась к большому деревянному колесу, ось которого подпирала потолок. По краю колеса были воткнуты крючки, на которые, постепенно поворачивая его, старуха принялась цеплять за петли нитки. Покончив с этим, она из медного котла с тюрей наложила себе в миску ужин и поставила миску на колесо.
