Эрих Ремарк - Возвращение
Некоторое время я еще неподвижно лежу, отдыхая. Потом встаю и направляюсь к кладбищу. Я еще не был там. Со дня смерти Людвига мне сегодня в первый раз разрешено выйти одному.
Старушка показывает мне дорогу к могиле Людвига. Могила обнесена буковой изгородью и обсажена вечнозеленым барвинком. Земля еще не слежалась, и на свежем холмике вянет несколько венков. Золотые надписи на лентах стерлись, и слов уже не разобрать.
Мне было страшновато идти сюда. Но тишина здесь не пугает. Ветерок проносится над могилами, за крестами - золотое сентябрьское небо, и в платановой аллее поет Дрозд.
Ах, Людвиг, я сегодня в первый раз смутно почувствовал родину и мир, а тебя уже нет со мной. Я еще не решаюсь поверить в это чувство и думаю, что это только усталость и слабость. Но, может быть, оно вырастет в безграничную самоотверженность, может быть, нам нужно лишь выждать, молча выжидать, и оно придет само собой. Может быть, единственное, что не изменило нам, это плоть наша и земля, и, может быть, нам нужно только одно: прислушиваясь, следовать за ними.
Ах, Людвиг, мы все искали и искали, мы блуждали и срывались, мы ставили себе множество целей и, стремясь к ним, спотыкались о самих себя, мы не нашли того, что искали, и это сломило тебя; а теперь - неужели одно лишь дыхание ветра над травами или трель дрозда в час заката, проникнув в самое сердце, могут возвратить нас к самим себе? Неужели в облаке на горизонте или в зеленой листве деревьев больше силы, чем во всех наших желаниях и устремлениях?
Не знаю, Людвиг, не знаю... Мне пока трудно в это поверить, ибо я давно уже живу без каких-либо надежд. Но мы ведь никогда не знали, что такое самоотверженность. Мы не знали ее силы. Мы знали только насилие.
Но если это и путь, Людвиг, то что мне в нем без тебя?..
Из-за деревьев медленно-надвигается вечер. Он снова несет с собою тревогу и печаль. Я не в силах отвести глаза от могилы.
Чьи-то шаги скрипят по гравию. Поднимаю глаза. Это Георг Рахе. Он озабоченно смотрит на меня и уговаривает пойти домой.
- Я давно не видел тебя, Георг, - говорю я. - Где ты был все это время?
Он как-то неопределенно машет рукой:
- Несколько профессий испробовал...
- Разве ты ушел из армии?
- Да, - коротко отрезает он.
Две женщины в трауре идут по платановой аллее. В руках у них маленькие зеленые лейки. Остановившись у старой могилы, женщины поливают цветы. Сладко веет ароматом желтофиоли и резеды.
Рахе поднимает глаза:
- Я думал, Эрнст, что найду там остатки солдатской дружбы. Но нашел лишь слепое чувство стадности, карикатурный призрак войны. Эти люди вообразили, что, припрятав две-три дюжины винтовок, они спасут отечество; нищие офицеры, не нашедшие себе иного занятия, кроме усмирения всяких беспорядков; вечные наемники, потерявшие всякую связь с жизнью и просто пугающиеся мысли о возвращении в мирную обстановку; последний, самый твердый шлак войны - вот что представляла собой эта армия. В этой массе два-три идеалиста и кучка любопытных мальчуганов, жаждущих приключений. И все это - загнанное, обозленное, отчаявшееся и все вокруг себя подозревающее. Да, а потом еще...
С минуту он молчит, уставясь куда-то в пространство. Я украдкой смотрю на него. Нервное, издерганное лицо, под глазами залегли глубокие тени. Рахе делает над собой усилие и продолжает:
- В конце концов, почему бы мне не сказать тебе, Эрнст?.. Не сказать того, о чем я немало думал и передумывал? Однажды нам пришлось выступить. Лозунг был: поход против коммунистов. И вот, когда я увидел убитых рабочих, большинство из которых не успело еще снять свои старые солдатские куртки и сапоги, когда я увидел наших прежних фронтовых товарищей, во мне что-то надломилось. На фронте я однажды уничтожил с аэроплана добрую половину роты англичан, и мне это ничего не стоило, - на войне, как на войне. Но эти убитые наши товарищи, здесь - в Германии, павшие от пуль своих же прежних товарищей, - это конец, Эрнст!
Я вспоминаю о Вайле и Хееле и молча киваю в ответ.
Над нами запел зяблик. Солнце садится, сгущая золото своих лучей. Рахе покусывает сигарету:
- Да, а потом еще: у нас вдруг исчезло двое солдат. Они якобы собирались разгласить местонахождение одного из складов оружия. И вот их же товарищи, не расследовав дела, убили их ночью, в лесу, прикладами. Это называлось: "тайное судилище". Один из убитых был у меня на фронте унтер-офицером. Душа парень! После этой истории я все послал к черту. Рахе смотрит на меня. - Вот что осталось от прежнего, Эрнст... А тогда тогда, вспомни, как мы шли воевать, вспомни, что это был за порыв, что за буря! - Он бросает сигарету на землю. - Черт возьми, куда все девалось?
Немного погодя он тихо прибавляет:
- Хотелось бы мне знать, Эрнст, как могло все это так выродиться?
Мы встаем и идем по платановой аллее к выходу. Солнце играет в листве и зайчиками пробегает по нашим лицам. Мне вдруг кажется все чем-то нереальным: и наш разговор с Георгом, и мягкий теплый воздух позднего лета, и дрозды, и холодное дыхание воспоминаний.
- Что ж ты теперь делаешь, Георг? - спрашиваю я.
Георг тросточкой сбивает на ходу шерстистые головки репейника.
- Знаешь, Эрнст, я ко всему присматривался, - к разным профессиям, идеалам, политике, и я убедился, что не гожусь для этого базара. Что можно там найти? Всюду спекуляция, взаимное недоверие, полнейшее равнодушие и безграничный эгоизм...
Меня немного утомила ходьба, и там, наверху, на Клостерберге, мы садимся на скамейку.
Поблескивают зеленые городские башни, над крышами стоит легкий туман, из труб поднимается дым и, серебрясь, уходит в небо. Георг показывает вниз:
- Точно пауки, сидят они там в своих конторах, магазинах, кабинетах, и каждый только и ждет минуты, когда можно будет высосать кровь соседа. И что только не тяготеет над всеми: семья, всякого рода общества и объединения, весь аппарат власти, законы, государство! Паутина над паутиной, сеть над сетью! Конечно, это тоже можно назвать жизнью и гордиться тем, что проползал сорок лет под всей этой благодатью. Но фронт научил меня, что время не мерило для жизни. Чего же ради буду я сорок лет медленно спускаться со ступеньки на ступеньку? Годами ставил я на карту все - жизнь свою целиком. Так не могу же я теперь играть на гроши в ожидании мелких удач.
- Ты, Георг, последний год провел уже не в окопах, - говорю я, - а для летчиков, несомненно, война была не тем, что для нас. Месяцами не видели мы врага, мы были пушечным мясом, и только. Для нас не существовало ставок; существовало одно - ожидание; мы могли лишь ждать, пока пуля не найдет нас.
- Я не о войне говорю, Эрнст, я говорю о нашей молодости и о чувстве товарищества...
- Да, ничего этого больше нет, - говорю я.
- Мы жили раньше словно в оранжерее, - задумчиво говорит Георг. Теперь мы старики. Но хорошо, когда во всем ясность. Я ни о чем не жалею. Я только подвожу итог. Все пути мне заказаны. Остается только жалкое прозябание. А я прозябать не хочу. Я не хочу никаких оков.
- Ах, Георг, - восклицаю я, - то, что ты говоришь, - это - конец! Но и для нас, в чем-то, где-то, существует начало! Сегодня я это ясно почувствовал. Людвиг знал, где его искать, но он был очень болен...
Георг обнимает меня за плечи:
- Да, да, Эрнст, постарайся быть полезным...
Я придвигаюсь к нему:
- В твоих устах это звучит безобразно, елейно, Георг. Я не сомневаюсь, что есть среда, где чувство товарищества живо, но мы просто не знаем о ней пока.
Мне очень хотелось бы рассказать Георгу о том, что я только что пережил на лугу. Но я не в силах выразить это словами.
Мы молча сидим друг подле друга.
- Что ж ты теперь собираешься делать, Георг? - помолчав, снова спрашиваю я.
Он задумчиво улыбается:
- Я, Эрнст? Я ведь только по недоразумению не убит... Это делает меня немножко смешным.
Я отталкиваю его руку и испуганно смотрю на него. Но он успокаивает меня:
- Прежде всего я хочу немного поездить.
Георг поигрывает тростью и долго смотрит вдаль:
- Ты помнишь, что сказал как-то Гизекке? Там, в больнице? Ему хотелось побывать во Флери... Опять во Флери, понимаешь? Ему казалось, что это излечит его...
Я киваю.
- Он все еще в больнице. Карл недавно был у него...
Поднялся легкий ветер. Мы глядим на город и на длинные ряды тополей, под которыми мы когда-то строили палатки и играли в индейцев. Георг всегда был предводителем, и я любил его, как могут любить только мальчишки, ничего не ведающие о любви.
Взгляды наши встречаются.
- Брат мой "Сломанная рука", - улыбаясь, тихо говорит он.
- "Победитель", - отвечаю я так же тихо.
2
Чем ближе день, на который назначено слушание дела, тем чаще я думаю об Альберте. И как-то раз я вдруг ясно увидел перед собой глинобитную стену, бойницу, винтовку с оптическим прицелом и прильнувшее к ней холодное, настороженное лицо - лицо Бруно Мюкенхаупта, лучшего снайпера батальона, никогда не дававшего промаха.
