Онелио Кардосо - Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы
Постепенно сознание снова возвращалось к нему. Когда скрылся последний луч солнца и над морем зажглась первая яркая звезда, он пришел в себя. И вдруг почувствовал, как тело наполняется теплом, хотя оно всегда теплое, только мы этого не ощущаем, поскольку таково наше естественное состояние. А вместе с теплом в человека вновь влилась жизнь. С той только разницей, что теперь его мучила жажда.
Жажда все росла и росла, поднимаясь из самых глубин и заполняя собой каждую частицу тела: кости, мышцы, нервы, поры кожи. Она охватила все его существо, огнем разгораясь во рту.
Но это была не жажда воды, а жажда сока. Сока хоть какого-нибудь кислого плода, который бы немного смочил пересохшие губы, проник в рот, увлажнил десны, зубы, язык, а потом радостно хлынул в темную глотку, утоляя жажду нервов, мышц, костей, животворного мозга.
Усталые глаза рыскали вокруг, однако в ночной темноте не было видно никаких плодов — только звезды и множество деревьев, погруженных во мрак, а может, и птицы, но ведь они не утолят жажду.
Это был первый приступ лихорадки и первая жажда. За ними последовали другие. Они приходили через день. Голова холодела, на лбу выступала испарина. Потом ломило в висках, бил озноб и снова начинался приступ, который трепал до тех пор, пока в сознании оставалась только одна мучительная мысль: не выпустить из рук винтовки. Безумное желание уберечь ее, спасти от лихорадки.
Потом снова жажда. Пожалуй, это было самое страшное. Господи, хоть бы какой-нибудь кислый плод!
Комар сделал свое дело, а человек еще нет. Его дело еще только начиналось. Вернее, только что началось. Оно началось с того дня, когда он отправился из Мехико, в новых, почти сверкающих башмаках, у которых теперь от долгого пути по хляби и рытвинам раскрылись пасти, «прося каши», потрескалась кожа и совсем стерлись подошвы.
Однако человек еще ни разу в жизни не был исполнен такой решимости, как в ту ночь, когда впервые услышал из уст другого человека с такой же бородой, как у него, слова:
— Однажды тебя станет трепать лихорадка — и ты не выдержишь.
Он искал взглядом этого человека среди теней, чтобы ответить ему, но озноб не давал говорить, заставляя скалить белые зубы. И все же слова сорвались с его губ:
— Придет день, и мы выиграем сражение, пусть я погибну, только не трусом и не предателем.
Другие люди делали то же самое, что и он. Их руки день и ночь держали винтовку, готовые в нужный момент нажать на курок. Тяжелая, горькая ноша для тех, кто ранен. Люди страдали от голода и усталости, а их руки всегда были начеку. Сон валил их с ног, а они продолжали путь, не думая о том, что каждую минуту могут получить пулю в лицо, в спину, в бок, куда угодно.
Другие люди делали то же самое, что и он, но его еще мучила лихорадка.
Мало того, не успевал пройти приступ, начиналась жажда. Она расползалась по всем, самым потайным уголкам, подступала ко рту в поисках хоть какого-нибудь кислого сока, любого круглого, блестящего, спелого плода.
Вот почему он не поверил своим глазам в то утро, когда вдруг увидел дерево. К тому времени его поддерживало только мужество. Глядя на дерево, стоявшее перед ним, он решительно сказал:
— Взгляни-ка, Хуан, кажется, там фруктовое дерево.
— Да, капитан.
— Какое?
— Мараньон.
— А нет ли там плодов? — спросил он, продолжая смотреть на два спелых плода и не веря себе, потому что с некоторых пор плоды чудились ему там, где их не было. Он видел, как рука тянется сквозь листву, чтобы сорвать то, от чего он не в силах был оторвать взгляда.
Положив плоды на ладонь пожелтевшей руки, он тут же сунул их в рот.
Люди смотрели, как ходят у него желваки на скулах, и никто из них не представлял себе, в какие глубины проникает эта чудовищно кислая свежесть.
Зона боевых действий простерлась на несколько лиг вокруг, но люди неизбежно возвращались к дереву, и тогда капитан снова повторял:
— Хуан, взгляни-ка, нет ли там плодов.
— Есть, капитан.
Их всегда было не более трех. И каждые четыре-пять дней он получал спелые, красные плоды, похожие на листья такого же цвета.
Сок плодов приносил некоторое облегчение, давая маленькую передышку. Он уже не мог обходиться без этого дерева, но однажды вечером, внимательнее приглядевшись к нему, увидел, что корнями его оплетены камни: корни искали среди скалистых расщелин, по которым скользили ящерицы со скрюченными хвостами, не столько прочного грунта, сколько живительного сока.
— Здесь бывают когда-нибудь дожди, Хуан?
— Очень редко. Горы преграждают им путь, капитан.
«Дерево может высохнуть», — мелькнуло у него в голове, но он тут же подумал о деле, которое привело его сюда. Капитан, как и все остальные, был охвачен одним стремлением: поскорее занимать города и свергнуть правительство. А когда это произойдет — неизвестно. Кто сумеет предсказать, когда завершится дело, начатое людьми? Власть может оказаться у них в руках так же неожиданно, как плод.
Дерево же могло засохнуть у него на глазах. Притом в любой день.
С этой минуты человек не отрывал глаз от неба, словно выискивал самолет.
— Вон облако, Хуан.
— Оно пройдет мимо, капитан.
— Значит, здесь не будет дождя?
— Это земля ящериц. Разве вы не знаете, какие глаза у Чичо, капитан? Он из здешних мест. Такого человека способны породить только ящерицы, да и ему и им не хватает воды.
Это имя, связанное с боевой операцией, которая длилась вот уже пятнадцать дней, напомнило о деле, ради которого они были здесь. Чичо — мулат, ростом в шесть футов. На его счету десять убитых, и, что самое страшное, — один из них ребенок. Почти все убиты ударом мачете. Теперь Чичо бежит от смерти, к которой его приговорили в горах.
— Тут пойдет дождь, когда мы закопаем Чичо в землю. Тогда она смягчится, и он уйдет глубже, чем все мертвецы на свете, капитан.
Теперь их задача — схватить Чичо, но капитан думает еще и о другом: «Неужели дождь не напоит камни, ящериц, дерево? И все же, если это лучше для дела, пусть будет так».
Семь дней прошло, прежде чем им удалось схватить Чичо, с мачете в руках, когда тот совершил новое убийство.
Его расстреляли на месте.
И тогда Хуан спросил:
— Разве мы не закопаем его здесь, капитан?
— Тащи.
— Разве мы не выроем для него яму здесь?
— Тащи.
И Хуан подчинился. Они шли весь день, только приступ лихорадки прервал их путь на некоторое время. Человек был одержим одной мыслью, она придавала ему силы, поддерживала его, заставляла идти до тех пор, пока они не достигли того места, где небывало дождей — только дерево и ящерицы под солнцем.
— Мы зароем его вот тут, под самыми корнями, Хуан.
И Хуан выполнил волю капитана, но рыл яму, сожалея о том, что не решится открыть ему правду: «Капитан, я же говорил это просто так, никакая вода не пойдет за мертвым».
А человек думал о своем. Он уже видел, как корни впитывают соки мертвеца, и соки эти, поднимаясь к цветам и плодам, утоляют жажду дерева, замученного засухой.
Комар сделал свое дело, человек — свое.
1967.
Затянувшаяся прогулка
(Перевод В. Капанадзе)
Конечно, хорошего в этом мало. Есть вещи, которые уже сами по себе неприятны и, как говорится, достойны осуждения. Вот, скажем, разве годится ни с того ни с сего пускать в ход кулаки? А слоняться целыми днями по улице с идиотским видом, словно у тебя другого занятия нет или ты и впрямь не в себе? Таких ведь тоже хватает.
Так-то оно так, да только не стоит всех одной меркой мерить, в жизни всякое случается. Взять, к примеру, хотя бы историю с Муньосом — нет, не с тем Муньосом, у которого попугаи, а с тем, что на железной дороге служил, при конторе. Он еще гипнозом занимался.
Из-за гипноза все и вышло. Муньос еще молодой был, когда им увлекся. И что вы думаете, только стал он этот гипноз по книжке изучать, как вдруг обнаружил — взгляд его обладает удивительной силой. «А ведь если я взгляну на себя в зеркало, мне конец», — пришло ему в голову, и с тех пор он обходил все зеркала стороной.
В свободное время Муньос упражнял свой взгляд на домашней скотине и постепенно загипнотизировал всех кур и даже упрямого соседского мула, который что ни день появлялся у дома Муньоса и нахально объедал посаженные им вдоль ограды кусты.
Стоило однажды Муньосу уставиться на мула, тот сразу словно одурел и как держал зеленую ветку в зубах, так с ней и застыл. Муньос еще больше напрягся и мысленно скомандовал: «А ну-ка проваливай к чертовой бабушке! Прочь!» Мул покорно повернулся, и больше его никто не видел. Приведенный случай показывает, как далеко ушел Муньос — а с его помощью и мул — в этом деле.
И все же один раз он не сдержался и допустил оплошность, от которой сам себя предостерегал. Произошло это в тот день, когда Муньос собирался зайти в прачечную к Ньико — сказать, чтобы тот забрал у него белье в стирку. Перед выходом из дома Муньос, забывшись, посмотрел на себя в зеркало, и одного взгляда оказалось достаточно: в то же мгновение он потерял над собой власть, превратившись в беспомощного идиота, и с тех пор жил словно во сне.
