Мара Будовская - Вечер в Муристане
— Вот еще! Я потом три сезона играл короля Лира. Очень пригодился опыт всеобщего непонимания. Москва рыдала! Но я после твоего ролика чуть не свихнулся. Понимаешь, играю себе Воланда в «Сатане и Большевиках», на иврите. Починяю примус, никого не трогаю, и тут начинается эта предвыборная чертовщина. Но я‑то точно знаю, что это не я! А никто не верит. Я туда, я сюда, в прессу, на радио. Все смотрят, как на придурка. Когда экспертиза звука показала несоответствие, успокоился немного. Бросил играть черта, в Москву уехал. Но, Миша, я очень рад, что магия оказалась с разоблачением. Мозги на место встали. А то так бы и помер, ломая голову.
Суд‑3
Их с Гаей фотографировали, когда они вышли из подъезда. Им совали микрофоны и что–то спрашивали. Чьи–то телевизоры бубнили из окон: «Гениальный мультипликатор уехал в Израиль шестнадцатилетним подростком… живет в бедном квартале Тель — Авива … приобрел известность в узких кругах, как автор рекламных роликов и заставок к сериалам…».
На студии оборону держала Сонька, но к обеду она просто закрыла дверь на ключ, и позвонила Ломброзо, чтобы порекомендовал охранную фирму. Тот прислал охранника в офис и телохранителя Фриду.
Решили уехать в Реховот. Гая за рулем, Миша и крепкий еврейский мальчик, телохранитель Идо — на заднем сидении.
Фрид решил никак к следственному эксперименту не готовиться. И все же, оказавшись в студии, велел Соньке давать ему неожиданные задания.
Понедельник. Принцесса Диана с Мордюковой светски целуются в обе щечки. Продолжительность — тридцать секунд. Время, затраченное на работу — десять часов. Вторник. Иван Царевич в исполнении Ломброзо наблюдает за превращением лягушки в Дженнифер Лопес. Продолжительность — двадцать секунд. Затраченное время — восемь с половиной часов. Среда. Кот в сапогах в исполнении Бумчика просит людоеда-Сталина превратиться в мышку. Затраченное время — семь часов сорок восемь минут.
Накануне суда ужинали у Бабаривы. Приехали и мама с папой. Телохранителя Идо звали за стол, но он отказался. Нес вахту у подъезда, хотя журналисты почему–то решили в Реховот не ехать.
— Для них это глубокая провинция. — усмехнулась Гая, — Если не заграница.
— Ты, Гайка, не рассуждай, а борщ кушай! — прикрикнула Бабарива.
Когда после ужина включили телевизор, стало ясно, куда делись журналисты.
— Техника, разработанная Фридом, помогала формировать общественное мнение. Не только в случае с предвыборным роликом. Она применялась и в новостных программах… Да, идея выдать фильм за русский принадлежит мне. Миша, мой молодой друг, очень талантливый режиссер и мультипликатор, но человек нерешительный. Если бы не я, этот фильм до сих пор лежал бы в столе.
Бумчик (Алкоголист) Чистопольский давал эксклюзивное интервью.
— Вот нахал! — сказала Бабарива.
— Идиота кусок! — взвился Дедамоня.
Третье заседание назначили во Дворце Правосудия, в Иерусалиме. Телевидение размотало свои кабели. Микрофоны разноцветными грибами выросли у трибуны. Несколько телевизионных экранов были развешены по залу. Переводчица — Бетховен ради телевизионных камер выкрасила волосы. Судья надел галстук–бабочку.
— Прошу тишины! Как вы все знаете, сегодня у нас следственный эксперимент. Прошу ответчика Фрида подключить свой компьютер к экранам. Чтобы мы видели на экране, как рождается чудо. Итак, господа и дамы. Вот задание, которое я даю нашему ответчику. Я хотел бы увидеть, как адвокаты обеих сторон фехтуют на шпагах. Ответчик Фрид, приступайте!
Из экранной тьмы соткались две тени в плащах, ботфортах и шляпах. Несколько штрихов — и одна из теней приобрела черты бритого поверенного, а вторая — совьи черты Семы Белкина. В руках у теней появились шпаги, тени задвигались — сначала рывками, затем плавно. Через два часа это уже был черно–белый фильм, состоящий из света и тени, без бликов, полутеней и рефлексов. Еще через час появились полутени, потом цвета, мимика, блеск глаз и шпаг, движение складок одежды.
Много лет Фрид отрабатывал технику компьютерного игольчатого экрана, но никогда не думал, что придется устраивать показательные выступления, как это делают художники по песку. Впрочем, что–то общее есть между игольчатым экраном и столом с подсветкой, на котором рассыпан песок.
Через семь с половиной часов адвокаты фехтовали на экране, как заправские мушкетеры.
— Судебное следствие окончено. — провозгласил судья.
Адвокаты сторон пофехтовали еще немного, теперь уже доводами в судебных прениях, а потом судья объявил перерыв.
Фрид увидел, как сорвался с места Лазарский, рванулся куда–то, где мелькнула защитная форма.
Казалось, что после перерыва в зал вернулось больше народу, чем из него вышло. Телеоператоры застыли за своими камерами.
— Оглашаю решение суда. Суд приговорил: Авторство фильма принадлежит Михаилу Фриду.
Сема Белкин обнял Мишу за плечи и прижался лбом к его груди. В зале ликовали так, будто сборная Израиля попала в финал чемпионата мира по футболу.
— Тишина в зале! — крикнул судья и постучал молотком. — Заседание еше не оконченно. Встаньте, ответчик. Вам понятно решение суда?
— Да, ваша честь.
— Тогда позвольте мне задать еще один вопрос. Я не мог задать его до оглашения решения. Скажите, Михаэль, почему вы использовали в своем фильме образы покойных актеров?
— Не знаю, ваша честь. Может быть, потому что это актеры моего детства, привычные лица на киноэкране. А может быть потому, что кино — это такое искусство, которое оставляет в вечности кусок актерской жизни. Но, скорее всего, из–за самой природы актерской профессии. Дело актера — раздавать время своей жизни другим, придуманным, людям. Жить за них. Жить вместо них. Играя роль, актер умирает. Рождается кто–то другой. У него другое лицо, другая одежда, семья, привычки, возраст, эпоха, характер. Этот, другой, говорит вовсе не те слова, которые сказал бы актер, не превратившись в него. Совершает другие поступки. Делает другие движения. И, наверное, у него совсем другие мысли. Где в это время сам актер, где его личность? Он умер. Актеры в моем фильме не более живы и не более мертвы, чем в других своих работах.
Мишку окружили знакомые и незнакомые. Не было только Бумчика. Победителя обнимали, трясли ему руки, совали визитки, записки, даже цветы. Крашеный Бетховен попросила автограф.
А потом, когда поток поздравляющих схлынул, и зал наполовину опустел, он увидел Таю. Она была совсем еще девочка, солдатка. И даже не простая солдатка, а, вроде, сержант. Он не очень разбирался в «соплях» и «фалафелях». А глаза были его, зеленые. А может быть, так только казалось из–за формы. Так вот чего Лазарский–то крутился!
— Риночка? Рина!
— Папа… Вот… Мама мне дала.
Рина достала конверт с фотографиями юного выпускника, которые Гриша–фотограф принес Тае уже после его отъезда. Еще в конверте было письмо.
Пусть смотрят вопросительно Дедамоня, Бабарива, папа, мама и Гая. Он объяснит им все потом.
— Риночка, поехали домой.
Гая тактично присоединилась к семейству, оставив их наедине в машине.
— Когда мама умерла, я уехала сюда, к тебе. По молодежной программе. Нашла тебя в телефонной книге. Но звонить боялась. Думала, у тебя семья, дети. И тут я, ошибка молодости. Мне мама уже в последние дни сказала. Велела тебя найти. Написала тебе письмо. А когда вышел фильм, я уже в армии служила. Увидела маму, мне даже не по себе стало. А тут еще наши принялись ко мне приставать, не я ли играю. Кличку мне придумали — Маргарина. И я поняла, что это ты. Мама рассказала, какой ты талантливый. И как она мечтала о роли Маргариты. А я, действительно, как Маргарита — улетела из этой проклятой Москвы.
Ехали–разговаривали долго. Когда поднялись в квартиру, стол уже был накрыт, мама, Бабарива и Гая расстарались.
— Ну, герой дня, может быть, познакомишь нас? — грянул отец.
— Итак, Рина, это твой дом. Это твои бабушка и дедушка. И Прабабарива и Прадедамоня. Это Гая, моя будущая жена.
Тут раздался звонок. Звонил ветеринар.
— Нашелся ваш, нашелся. На пляже. Гулял там, пока добрые люди не отвели к ветеринару, чтобы считать чип. Не ко мне, к другому ветеринару. А оттуда уже позвонили мне. Вы–то были недоступны. Кстати, поздравляю с победой. Не беспокойтесь, мои ассистентки его искупали и накормили. Он спит в послеоперационном вольере. Завтра можете забрать. Нет, сегодня уже поздно.
Когда старшие ушли к себе, а Гая и Рина уснули, он сел на кухне и развернул, наконец, листок письма.
Мой любимый, мой ученик, мой однофамилец, мой грех, моя статья уголовного кодекса. Всю жизнь прошу у тебя прощения, и всю жизнь понимаю, что прощена.
