Готфрид Келлер - Новеллы
1 Готшед И.-К. (1700-1760) - немецкий просветитель, сторонник классицизма.
В колясках, следовавших за первой, разместились другие ученые и друзья; все они изъяснялись на некоем чрезвычайно остроумном в бойком жаргоне, с примесью литературной изысканности и гельветической простоты или, если угодно, старобытного бюргерскою самодовольства.
В самом последнем экипаже ехали молодые девушки, в числе которых находилась и Фигура Лей; его верхом на конях сопровождали Мартин Лей и Соломон Ландольт.
Все эти сановные и благообразные люди вскоре наполнили лужайку под деревьями радостным оживлением; разрисованный фарфор внимательно разглядывали, не скупясь на похвалы; а спустя немного времени Соломон Геснер представил вместе с Фигурой Лей небольшую сценку - как пастушка преподает танцевальное искусство простецу пастушку, изобразив это так естественно и забавно, что всех обуяло шумное веселье, и миловидной госпоже Геснер (в девичестве - Хейдегер) стоило немалого труда наконец усадить гостей и приступить к угощению.
Тему для завязавшейся во время трапезы более спокойной беседы доставил один из тех энтузиастом, которые неизменно вытаскивают наружу все личное. Он уже успел, быть может не без содействия почтеннейшей супруги Геснера, проведать о самых последних событиях жизни поэта. Из Парижа было получено несколько писем. Руссо необычайно лестно писал о Геснере его переводчику господину Губеру и сообщил, что не расстается с его произведениями. А Дидро - тот даже выразил желание, чтобы некоторые из его новелл были изданы вместе с последними идиллиями Геснера, в одном томе. Что Руссо восторгался идеальным естественным состоянием мира, изображенного в идиллиях, это, в сущности, не представлялось удивительным; но то обстоятельство, что великий реалист и энциклопедист домогался удовольствия предстать читателю рука об руку с простодушным автором идиллий, было сочтено наиважнейшим дополнением к выраженным в письме похвалам и, к немалой досаде Геснера, явилось поводом для нескончаемых разговоров. А это опять-таки настолько вывело из равновесия Цицерона - Бодмера, что в нем одержало верх безрассудство, присущее даже мудрейшим из людей: ни с чем не считаясь, он вздумал напомнить присутствующим о своем собственном поэтическом таланте. С грустью повествовал Бодмер, как в былые времена он, старший годами, будучи связан восторженной дружбой с молодым Виландом, состязался с восходящим юным светилом в стихотворных опытах на многие священные темы; где теперь эти, столь благородные, радости?
Скрестив сухощавые ноги, откинувшись на спинку стула, живописно задрапировавшись из-за лесной прохлады в легкий серый плащ, Бодмер с многословной меланхолией предался воспоминаниям о скорбных испытаниях тех дней, когда один вслед за другим оба ангелоподобных юноши, Клопшток и Виланд, которых он в свое время призвал в Цюрих, столь постыдно обманули и презрели его священную отеческую дружбу и братскую поэтическую любовь; один - тем, что пристал к компании молодых гуляк и, вместо того чтобы работать над поэмой о Мессии, впал в ужасающую суетность; другой - тем, что, все больше и больше предаваясь общению со всевозможными женщинами, в конце концов стал, по мнению Бодмера, самым легкомысленными фривольным рифмоплетом, какой только жил на свете, и он, Бодмер, должен был трудиться до изнеможения, созидая из неиссякаемого потока грозных гекзаметров свои почтенные "патриархиды", дабы этим заглушить свои огорчения и стыд. Затронув эту тему, он тотчас упомянул "Испытание Авраама", "Возвращение Иакова из Храма", "Ноахиду", "Потоп" и все прочие памятники своей неустанной деятельности и продекламировал из них множество эффектных мест.
В этот долгий рассказ он вплел и некоторые достойные порицания новости, извлеченные из его обширнейшей корреспонденции, например, сообщение, что в Данциге городской совет запретил молодым горожанам, приверженным поэзии, пользоваться гекзаметром, так как счел этот размер непристойным для воспевания событий гражданской жизни и располагающим к возмущению.
Затем, с лукавой усмешкой предупредив, что это случай, характерный для современной дружбы, он рассказал о том, как он доверительно сообщил одному пастору, своему другу, о появлении дрянной, враждебной ему, Бодмеру, шутовской поэмы, озаглавленной "Бодмериада"; как этот друг негодовал по поводу того, что кто-то осмеливается столь мерзостным и бесчестным способом отравлять удовольствие, доставляемое бессмертными творениями Бодмера, и выразил надежду, что ни один порядочный человек не станет читать такие пасквили, - и как, однако, падкий на новизну священник в заключение спросил, не может ли он по дружбе на один день достать ему эту "Бодмериаду", потому что преодоленная досада, без сомнения, удвоит наслаждение от столь прекрасных стихов.
Слушатели весело усмехались при мысли о любопытствующем пасторе, имя которого они угадали. А Бодмер, все более горячась, весь подался вперед, так что плащ соскользнул на бедра, и, уподобившись, таким образом, римскому сенатору, воскликнул:
- За это он лишится упоминания, которым я хотел было почтить его в новом издании "Ноахиды"; ибо он показал себя недостаточно благородным, чтобы, ведомый мною, войти в грядущие века!
Тут он начал перечислять, кого из друзей, доказавших свою преданность, он уже почтил такими упоминаниями в своих поэмах и кому еще намерен оказать эту честь, притом, смотря по значению данного лица, в трудах большего или меньшего объема, большим или меньшим числом стихов.
Испытующим взором обвел он присутствующих, и все потупились, одни краснея, другие - бледнея, ибо казалось - он производит решающий смотр.
Постепенно его волнение утихло, он снова откинулся назад и. вспоминая минувшее, кротким голосом, возведя глаза к зеленеющим склонам гор, сказал:
- Ах, где то золотое время, когда юный мой Виланд, сочиняя введение к нашим песнопениям, закончил его словами: "Более всего обязаны мы божественной нашей религии, если по нравственному благородству наших стихов стоим несколько выше Гомера!"
В ту минуту, когда Бодмер снова глянул вниз, он увидал картину настолько странную, что проворно вскочил и строгим голосом воскликнул:
- Что эта дурочка вытворяет?
А случилось следующее: Соломон Ландольт все это время один прогуливался несколько в стороне, под сенью деревьев, раздумывая о своих сердечных делах и взвешивая, не предпринять ли ему в этот день нечто решающее? В те годы он носил волосы забранными в сетку, украшенную пышным бантом. Фигура Лей успела раздобыть в доме Геснера маленькое карманное зеркальце и круглое, ручное. Первое она сумела, сделав вид, что расправляет бант на прическе Ландольта, незаметно прикрепить к ней, а он, не подозревая об этом, продолжал спокойно расхаживать взад и вперед. Фигура же, неслышно для него ступая по мшистой земле, танцующим шагом, будто в некоей пантомиме, следовала за ним, легкая и прелестная, словно одна из граций, и разыгрывала очаровательную сценку, попеременно глядясь то в зеркальце, красовавшееся на спине Ландольта, то в свое ручное, а порою, шествуя все той же ритмичной поступью, поворачивала ручное зеркальце и гибкий свой стан так, что видно было - она любуется собой со всех сторон одновременно.
С быстротою молнии у проницательного, умного старика возникло подозрение, что шаловливая юность изображает тщеславное самолюбование и, толкуя в этом смысле произнесенные им здесь речи, передразнивает его самого. Все повернули головы в ту сторону, куда он указывал длинным костлявым пальцем, и тешились забавным зрелищем, покуда сам Ландольт не насторожился, не обернулся в изумлении и не поймал Фигуру на том, как она проворно снимала зеркальце с его спины.
- Что это означает? - тихим, кротким голосом спросил старик профессор, успевший овладеть собой. - Уж не хочет ли юность высмеять болтливую старость?
Чего, в сущности, хотела Фигура, так и осталось невыясненным; доподлинно известно только одно, что она стояла крайне смущенная и уже испытывала раскаяние; в страхе она указала на Ландольта и сказала:
- Разве вы не видите, что я только хотела подшутить над этим господином?
Соломон Ландольт изменился в лице, неожиданно увидев себя предметом насмешки; в то же время и остальному обществу стал понятен двусмысленный характер этого зрелища, и наступило неловкое молчание.
Но тут вмешался Соломон Геснер; проворно завладев ручным зеркальцем, он воскликнул:
- О высмеивании не может быть и речи! Эта милая девушка хотела изобразить, как истина шествует за добродетелью, которую, надеюсь, никто не станет отрицать за нашим Ландольтом! И все же лицедейка наша виновна, так как истина должна существовать только ради себя самой и ни в чем не зависеть ни от добродетели, ни от порока. Посмотрим, не удастся ли мне передать это лучше, нежели ей!
