Георг Лукач - Готфрид Келлер
Обзор книги Георг Лукач - Готфрид Келлер
Готфрид Келлер — великий реалист, лучший после Гете и Гофмана рассказчик в литературах немецкого языка. Но с романами Гете и новеллами Гофмана связано представление о новом этапе в эпическом искусстве; влияние же Келлера никогда не было значительным даже в немецкой литературе.
Вскоре после первых выступлений Келлера его талант получил признание; еще при жизни Келлер стал классиком: он сразу же нашел восторженных читателей в Швейцарии и всех странах немецкого языка. Но развитие литературы шло мимо него. Как писатель он стоит особняком в годы реакции, последовавшей за 1848 годом, и в годы мнимого подъема 70-х годов. И позднейшие литературные течения, начиная с немецкого натурализма, возникшего в конце 80-х годов, все без исключения проходят мимо Келлера.
И все же он и поныне остается классиком, произведения которого с интересом и любовью читают народные массы.
1Поражение буржуазно-демократической революции 1848 года вызвало поворот в развитии всей немецкой литературы. С этого времени оборвалась революционно-демократическая традиция, которая возникла в период французской революция и достигла апогея в 40-е годы XIX века.
Демократы дореволюционной формации стремились восстановить национальное единство Германии путем завоевания социальной свободы, но у идеологов послереволюционной буржуазии, склоняющейся к национал-либерализму, лозунг «единства» получил уже безусловный приоритет над лозунгом «свободы». Так подготовлялась капитуляция немецкой буржуазия перед пруссачеством, перед Бисмарком и Гогенцоллернами.
Кульминационный пункт этих капитулянтских настроений — патриотические восторги по поводу победы над Францией. Военные победы Гогенцоллернов действительно привели к восстановлению национального единства, которое не могло быть достигнуто революционным путем, вследствие измены немецкой буржуазия. Однако сложившееся таким образом германское государство было антинародным; идеология, приемлющая его и отражающая действительную его суть, не могла быть не чем иным, как беспринципным приспособлением к торжествующей реакции. Наиболее честные и проницательные умы впали в глубокую депрессию, озлобленное отчаяние; не случайно в философии этого периода безраздельно господствовал Шопенгауэр.
Это было время, когда начинался быстрый подъем немецкого капитализма. Историческая запоздалость, по сравнению с некоторыми другими западноевропейскими странами, лишила буржуазный прогресс в Германии того мрачного величия, каким он был отмечен в Англии и во Франции. Так же, как и в этих странах, превращение полупатриархальных отношений в капиталистические сопровождалось ужасным обнищанием трудящихся масс; но в Англии и Франции капитализм был бурей, сметающей гнилые пережитки средневековья, в Германии же самые гнусные пережитки докапиталистического периода сохранились. Исчезало — притом очень медленно — лишь то, что было непосредственно экономически несовместимо с развитием капитализма.
Судьбы немецкой литературы определялись этой экономической и политической отсталостью и национальной раздробленностью Германии.
В литературе Англии и Франция социальная критика, вначале абстрактно-фантастическая (Свифт, Вольтер), превращается в первой половине XIX века в великолепное реалистическое изображение будней буржуазного общества (Бальзак, Диккенс). Роман, типичная форма эпического отражения буржуазной жизни, становится все более «городским» и даже «столичным», так как именно в столице ясней всего выступают проблемы, типичные для жизни всей нации.
Так было в Англии и Франции. Но в Германии, до ее объединения, это было невозможно; даже после того как Берлин стал столицей всей страны, гибельные последствия реакционного пути к достижению политического единства не исчезли. По меткому замечанию Вильгельма Раабе, «французская совесть живет в Париже, английская — в Лондоне, но немецкая далеко еще не обосновалась в Берлине».
Социально-экономическая отсталость наложила свою печать на всю жизнь предреволюционной Германии. Молодой Маркс, указывая на анахронизм германского общественного строя до 1848 года, писал, что даже полное осуществление демократической программы не повело бы тогда Германию дальше Франция 1789 года. Но Маркс отметил также, что духовная жизнь Германия того времени (особенно немецкая философия) была созвучна великим европейским событиям.
Мы не найдем в немецкой экономической теории тех лет ничего, что было бы достойно сравнения с трудами англичан, от Петти до Риккардо, или французов, от Буа-Гильбера до Сисмонди. Но именно в Германии возникла классическая философия, от Лейбница до Гегеля, которая формулировала общие законы противоречивости бытия и сознания; эта философия была высшим выражением всей буржуазной идеологии.
Ту же широту обобщений мы видим в великой немецкой литературе классического периода. Эта литература была передовой, и немецкая отсталость проявлялась здесь лишь в том, что писатели не могли так конкретно-реалистически изображать жизнь немецкого буржуазного общества, как это делали французские и английские писатели; немецким классикам приходилось искать особых форм реализма, — монументальных, фантастических и т. д., — чтобы выразить в поэтически-чувственной форме конкретные и общие проблемы, стоящие перед современным гуманизмом. Так возникли эпические произведения Гете, монументальные и исторические драмы Гете и Шиллера, новелла Э. Т. А. Гофмана.
Но чем дальше, тем меньше удовлетворял этот стиль; по мере созревания объективных предпосылок для буржуазно-демократической революции, в немецкой литературе усиливалось тяготение к реализму английскому и французскому. Когда Гейне говорил о «конце эстетического периода» в Германии, он, без сомнения, имел а виду это новое направление развития литературы.
Правда, неизжитая экономическая и социальная отсталость сильно сказывалась еще и в литературе 30-х и 40-х годов: романы Иммермана, например, в большей мере относятся к распаду «эстетического периода», чем к новому реалистическому искусству. Этот пример показателен потому, что Иммерман сознательно и энергично работал в направлении нового реализма; его «Оберхоф», открывал немецкой литературе новые пути. Но поэтические обобщения Иммермана слишком фантастичны и бедны, — и это верный признак того, что писатель еще не мог реалистически подойти к изображению конкретных социальных проблем современности.
Поражение революции 1848–1849 годов повлекло за собой не только гибель старых традиций немецкой классической философии и литературы, но и раннее увядание тех здоровых ростков новой культуры, которые появились во всех областях духовной жизни в годы революционного подъема. Так, учение Людвига Фейербаха, было для Германии не началом возрождения буржуазной философии, но концом ее классического периода. И это объясняется не слабостью учения Фейербаха, а слабостью немецкой демократии. Лучше всего об этом свидетельствует судьба фейербахианства в России, где оно стало исходным пунктом нового расцвета общественной мысли.
Капитуляция немецкой буржуазии наложила свой отпечаток на все дальнейшее развитие страны и ее культуры. С реакции 1849 года начался роковой раскол, не изжитый немецкой литературой вплоть до XX века.
С одной стороны, возникла литература, находящаяся непосредственно под влиянием развивающегося капитализма. Эта линия ведет от Гуцкова, через Фрейтага и Шпильгагена, к пустым и плоским берлинским романам Пауля Ландау. Поскольку эта литература примыкает к «идеологии компромисса», она проходит мимо всех действительно глубоких национальных и социальных проблем. Эта литература имела успех у современников, и случалось, что даже выдающиеся революционные демократы оценивали ее не по заслугам высоко. Но успех этот был недолог; вскоре выяснилось, что «социальность» Шпильгагена и других была очень поверхностной, далекой от жизни и интересов народа.
Другая часть литературы «провинциализируется». Мы имеем в виду не преобладание провинциальной тематики, а все возрастающую неспособность даже одаренных писателей рассматривать местные, провинциальные события в свете общенациональных и социальных проблем. Отто Людвиг совершенно правильно отмечает, что в немецкой деревенской повести, которой начало положил «Оберхоф», были здоровые зачатки. Людвиг указывает при этом на Диккенса, как на эстетический образец, которому нужно было следовать; но он не учитывает, что вопрос этот не чисто эстетический. Величие общественной картины у Диккенса имело свои социально-идеологические предпосылки; их не было у провинциализирующейся немецкой прозы. Эта проза утратила философскую глубину, стала узкой и мелочной. Бальзак к Диккенс, давая реалистическое обобщение человеческих типов и судеб, не отходили от высоких принципов гуманизма; они только — преображали эти принципы, находили их воплощение в тех конкретных формах быта, которые являлись объектом их общественной критики. Не то мы видим у немецких писателей. Почему, например, так безнадежно провинциален Фриц Рейтер, — этот высоко одаренный, яркий и полный юмора творец человеческих образов? Повторяем: причина этого кроется отнюдь не в провинциальной тематике.
