Джованни Пирелли - По поводу одной машины
Дзанотти: — Да, кстати: кому мы поручим вызволить Гавацци?
XXXVIII
Почему они собрались? Да потому, что Амелия на четвертом месяце беременности; потому, что шурин Сальваторе пишет с юга письмо за письмом в обычном цветистом стиле, с уймой просьб, в тоне, не допускающем возражений. Иначе это семейное сборище еще долго откладывалось бы под разными предлогами. Отец Амелии совсем обезденежил. Он плотник, привык почесать язык, перекинуться острым словцом, но, конечно, не в четырех стенах и не с женщинами. Хорошо бы гостям пришлись по вкусу эти «бинье» — ведь стоят втридорога. Но уже после первого же захода… А может, на юге их пекут с сахаром и миланским «бинье», хоть и марки «Мотта», до них далеко?
Родственницы Сальваторе — хорошие женщины, ничего не скажешь, но открыть рот и сказать два слова для них… Выручил, было, муж старшей сестры — красивый парень с открытым лицом: явился в дом с ящиком великолепных апельсинов, прямо с дерева, еще с листочками. Даже ручки дамам поцеловал. Но через полчаса сник и он. Амелия одна старается изо всех сил, чтобы торжество по случаю обручения не походило на третьи похороны…
— Вы читали историю про питона?
Судя по всему, никто ее не читал и никого она не интересует.
— Хотите, расскажу?
Две незамужние сестры Сальваторе, так называемые «младшенькие», усаживаются поближе.
Амелия (набравшись духа): — Вчера вечером…
Сальваторе (жестко): — Вчера вечером этого быть не могло. — Амелия, взглянув на него, краснеет. Ей, чтобы покраснеть, достаточно сказать себе, что краснеть не надо, и — готово.
— Однажды вечером под одним домом обнаружили питона. Их было двое, двое строительных рабочих.
Мать Сальваторе (красивая, тучная женщина, с глазами как угли; против самой Амелии она ничего не имеет, она лишь против ее худобы; для нее худоба это нищета): — А что такое «питон»?
Шурин Сальваторе ей вполголоса объясняет. Та, недоверчиво:
— Под домом? — Потом: — Не удивительно: с тех пор как женщины, вместо того чтобы заниматься хозяйством…
Амелия: — На груде камней. Там было сказано — на туфе. Я думаю, туф — это камень, из которого построен Рим.
— Ах, Рим! — подхватывают хором «младшенькие». По-видимому, из всего сказанного Рим — единственное слово, прозвучавшее для них не как абракадабра.
— Вернее, не в самом Риме, а в окрестностях: в одном из кварталов…
Шурин Сальваторе: — В одном из предместий.
— Вот именно. Именно в предместье. А вы что, читали?
— Нет.
— Где-то в Пьетра… Пьетра…
— В Пьетралата.
Амелия: — Но вы же читали!
Шурин: — Да нет же.
— Ну ладно. Один из чих прислонился к груде камней и вдруг видит…
Сальваторе (резко): — Ты же сказала, что дело было ночью, в темноте…
Амелия: — Ну, конечно, ночью, в темноте. — Выдумывая: — Но улица или площадь, точно не помню, была неосвещенная. Дождь лил как из ведра. Так вот, один из них оперся на груду камней…
— Пьетралата, — подсказала старшая сестра, в тон мужу.
Тот: — Помолчи, ты ничего не понимаешь!
Сальваторе: — Раз дождь лил как из ведра…
Амелия: — Это были, наверно, молодые парнишки. Ах, да, я же сказала: строительные рабочие. Да, да! А что? Я много раз видела: они и в проливной дождь вкалывают, не слезают со своих лесов.
Сальваторе: — Разница лишь в том, что работают они днем, а то, о чем говоришь ты, было ночью. Если они будут пережидать дождь днем, то у них вычтут 60 процентов их заработка.
Все довольно долго молчат. Потом Амелия — тоненько:
— Я все-таки доскажу. Мне так хочется! Вот и все…
«Младшенькие» обмениваются многозначительным взглядом. С той минуты, как они уселись, они смотрели только на собственный подол, были заняты только тем, что одергивали юбку — не дай бог, будут видны колени. Та, что помоложе, за неимением лучшего, настроилась послушать, наконец, обещанный рассказ. И даже осмелилась спросить:
— Он был живой?
Амелия колеблется. Она боится Сальваторе. Шурин приходит ей на помощь.
— У этих питонов не разберешь. Разве только если голова будет здесь на столе, а туловище на лестнице, и цементная глыба в полтонны… — Он наклоняет голову и показывает место на собственном затылке, куда следует положить полтонны цемента. — И все еще нельзя быть совершенно уверенным! Питон живуч как черт.
Поскольку разговор несколько оживился, отец Амелии делает последнюю попытку всучить кому-нибудь «бинье», но никто не хочет.
— Спасибо. Мы не стесняемся, — уверяют гости.
Чтоб быть хоть чем-нибудь полезным, ему остается поддержать бедняжку дочь:
— И никто не видел, как он подполз? Он же такой длинный, толстый…
Шурин Сальваторе: —Питон это такая штука… Где хочешь проползет, прижмется, съежится, свернется в клубок.
Амелия: — Я бы умерла со страха. — И кладет руку на полнеющий живот. В первый раз она почувствовала — или ей почудилось? — как шевельнулся ее ребенок. Теперь она уже не в силах остановиться, она должна досказать, как уничтожили чудовище! — А те двое были молодцы ребята. Не говоря ни слова, сбегали за товарищами из соседних домов, объяснили им шепотом, что, дескать, обнаружен питон…
Сальваторе (он уже многое ей простил. Но это слишком): — Ну да, иначе питон услышал бы, что речь идет именно о нем.
— …Шепотом, чтобы не разбудить спящего питона. У них возник спор, но они его скоро уладили. Некоторые настаивали на том, что надо звонить в полицию, карабинерам в часть.
Мать Сальваторе: — В часть? А что такое «часть»?
Шурин: — Ну, пожарным.
Младшая из «младшеньких»: — Пожарный… какое-то неприятное слово.
Шурин пронзает ее сердитым взглядом.
Амелия: — Они спорили не о том, какое слово приятное, какое нет, а о том, как действовать дальше.
Отец Амелии: — Есть такие люди, которые чуть что — вызывают полицию или карабинеров. Мне тоже такие попадались. Я их знаю.
— Так вот, поговорили быстренько между собой, откровенно так, не стараясь друг друга поддеть. — Пристальный взгляд в сторону Сальваторе. — Шепотом. А договорившись, побежали на склад, взяли там всю солому, какая была, старые газеты, ящики. У одного из них был в запасе бензин — не знаю уж, откуда, — десятилитровая канистра, полная доверху. Все взяли и побежали на то место, прямо по лужам, босиком, чтобы не шуметь. Разложили вокруг камней широким кольцом бумагу, солому, доски, сами тоже встали в круг и…
Шурин: — Подожгли.
— …все разом чиркнули спичками, чтобы в случае, если питон проснется и попробует улизнуть, он наткнулся бы на огненный барьер, на высоченное кольцо огня.
Сальваторе: — Ясно, раз лил проливной дождь…
— Тем временем парень, который держал канистру, бросил ее в середину круга на камни; пробку предварительно вынул, чтобы бензин вытекал. А другой рукой швырнул туда же головешку. Бензин и вспыхнул.
Младшая из «младшеньких»: — Ой-ой… — Она явно болеет за питона.
Амелия: — И тогда все его увидели. Увидели, при свете пламени, как он поднялся во весь свой огромный рост, опираясь на хвост. Никто не мог себе представить, что он такой огромный. Толстый. Скользкий. Глаза бесцветные, два зуба — как два кинжала, а пасть внутри розовая-розовая, как у котенка. Все увидели громадину, в том числе и те, кто отнесся к этой истории недоверчиво и те, кто заявлял, что не верит, для того чтобы остаться в стороне во избежание неприятностей. Увидели, как он страшен, но лишь на мгновение. Через секунду он рухнул — иссох. Когда огонь погас, от него осталась только кучка золы. Кто-то хотел отыскать зубы, сохранить на память. Но не осталось ничего, ничегошеньки.
Старшая из «младшеньких»: — Из праха вышел и в прах обратился.
Шурин: — Даже не верится, что в наши дни возможно такое. Невероятно.
Отец Амелии: — Мало ли случается на свете непонятного. Но случается же! Каких только не бывает жутких историй, преступлений.. — Сказал и пожалел: лучше бы промолчал, а вместо этого еще раз «бинье» попотчевал. Даже этих немногих слов, сказанных в сердцах, оказалось достаточно, чтобы у всех закровоточила свежая рана.
Все молчали. Опустили глаза. Даже те, кто до этого, не решаясь смотреть в лицо, смотрел на угощение, на люстру, на ящик с апельсинами, стоящий на стуле. Все замкнулись во враждебном молчании. Словно каждый, проклиная все и вся, задавал себе вопрос: «Кто на очереди: я, ты?»
Все, кроме Сальваторе. Он встал, не спросясь, по-хозяйски, пошел на кухню отрезать себе ветчины.
Амелия, обхватив живот, уставилась на отца широко раскрытыми диковатыми глазами беременной женщины:
