Эрих Ремарк - Возвращение
Альберт идет вдоль ряда лож. Ему что-то наговорили, чему он не может поверить, но что, вместе с тем, весь день сегодня не дает ему покоя. Заглянув через щелку в предпоследнюю ложу, он останавливается: его словно обухом по голове хватили. Зашатавшись, он отдергивает портьеру.
На столе бокалы с шампанским, цветы, скатерть наполовину сдвинута и свисает на пол. За столом, в кресле, свернувшись клубочком, сидит светловолосая девушка. Платье соскользнуло к ногам, волосы растрепаны, и грудь ее обнажена. Девушка сидит спиной к Альберту, напевает модную песенку и, глядясь в карманное зеркальце, поправляет прическу.
- Люси! - хрипло произносит Альберт.
Вздрогнув, она быстро поворачивается и смотрит на Альберта, точно перед ней привидение. Судорожно пробует она улыбнуться, но лицо ее каменеет, когда она замечает взгляд Альберта, устремленный на ее голую грудь. Лгать уже не приходится. В страхе жмется она к спинке кресла.
- Альберт, я не виновата... Это он все... - запинается она и вдруг быстро-быстро начинает лопотать: - Он напоил меня, Альберт, я этого совсем не хотела, он все подливал мне, я уже ничего не понимала, клянусь тебе...
Альберт молчит.
- Что здесь происходит? - раздается голос за его спиной.
Бартшер вернулся из туалета и стоит у портьеры, покачиваясь из стороны в сторону. Дым своей сигары он пускает прямо в лицо Альберту:
- Захотелось маленько на чужой счет поживиться, а? Марш отсюда! Отчаливай!
Мгновение Альберт, точно оглушенный, стоит перед ним, С невероятной четкостью отпечатываются в его мозгу округлый живот, клетчатый рисунок коричневого костюма, золотая цепочка от часов и широкое, красное лицо.
В этот миг Вилли, случайно взглянув в ту сторону, вскакивает и, опрокинув на пути двух-трех человек, мчится через весь зал. Но поздно. Альберт уже вытащил револьвер и стреляет. Мы все бросаемся туда.
Бартшер попытался загородиться стулом, но успел поднять его только на уровень глаз. А пуля Альберта попадает двумя сантиметрами выше, в лоб. Он почти не целился, - он всегда считался лучшим стрелком в роте и всегда стреляет из своего револьвера только наверняка. Бартшер падает. Ноги у него подергиваются. Выстрел оказался смертельным. Девушка визжит.
- Прочь! - кричит Вилли, сдерживая натиск публики. Мы хватаем Альберта, который стоит неподвижно и не спускает глаз с девушки, тащим его за руки и бежим через двор, на улицу, сворачиваем за угол и еще раз за угол и оказываемся на неосвещенной площади, где стоят два мебельных фургона. Вилли прибегает вслед за нами.
- Ты немедленно должен скрыться. Этой же ночью, - запыхавшись говорит он.
Альберт смотрит на него, будто только что проснулся. Потом высвобождается из наших рук.
- Брось, Вилли, - с трудом произносит он, - я знаю, что мне теперь делать.
- Ты с ума сошел! - рявкает на него Козоле.
Альберт слегка покачнулся. Мы поддерживаем его. Он снова отстраняет нас.
- Нет, Фердинанд, - тихо говорит он, словно он до смерти устал, - кто идет на одно, должен идти и на другое.
И, повернувшись, Альберт медленно уходит от нас.
Вилли бежит за ним, уговаривает его. Но Альберт только качает головой и, дойдя до Мюлленштрассе, сворачивает за угол. Вилли идет следом за ним.
- Его нужно силой увести, он способен пойти в полицию! - волнуется Козоле.
- Все это, по-моему, ни к чему, Фердинанд, - грустно говорит Карл. - Я знаю Альберта.
- Но ведь тот все равно не воскреснет! - кричит Фердинанд. - Какой ему от этого толк? Альберт должен скрыться!
Мы молча стоим в ожидании Вилли.
- И как только он мог это сделать? - через минуту говорит Козоле.
- Он очень любил эту девушку, - говорю я.
Вилли возвращается один. Козоле подскакивает к нему:
- Скрылся?
Вилли отворачивается:
- Пошел в полицию. Ничего нельзя было сделать. Чуть в меня не выстрелил, когда я хотел увести его.
- Ах, черт! - Козоле кладет голову на оглобли фургона. Вилли бросается на траву. Мы с Карлом прислоняемся к стенкам фургона.
Козоле, Фердинанд Козоле, всхлипывает как малое дитя.
5
Грянул выстрел, упал камень, чья-то темная рука легла между нами. Мы убегали от неведомой тени, но мы кружили на месте, и тень настигла нас.
Мы метались и искали, мы ожесточались и покорно шли на все, мы прятались и подвергались нападению, мы блуждали и шли дальше, и всегда, что бы мы ни делали, мы чувствовали за собой тень, от которой мы спасались, Мы думали, что она гонится за нами, и не знали, что тащим ее за собой, что там, где мы, безмолвно присутствует и она, что она была не за нами, а внутри нас, в нас самих.
Мы хотели возводить здания, мы томились по садам и террасам, мы хотели видеть море и ощущать ветер. Но мы забыли, что дома нуждаются в фундаменте. Мы походили на покинутые, изрытые воронками поля Франции: в них та же тишина, что и на пашнях вокруг, но они хранят в себе еще много невзорвавшихся мин, и плуг там до тех пор будет таить в себе опасность, пока все мины не выроют и не уберут.
Мы все еще солдаты, хотя и не осознали это. Если бы юность Альберта протекала мирно, без надлома, у него было бы многое, что доверчиво и тепло росло бы вместе с ним, поддерживало и охраняло его. Придя с войны, он ничего не нашел: все было разбито, ничего не осталось у него в жизни, и вся его загнанная юность, все его подавленные желания, жажда ласки и тоска по теплу родины - все слепо устремилось на одно это существо, которое, казалось ему, он полюбил. И когда все рухнуло, он сумел только выстрелить, - ничему другому он не научился. Если бы он не был столько лет солдатом, он нашел бы много иных путей. А так - у него и не дрогнула рука, - он давно Привык метко попадать в цель. В Альберте, в этом мечтательном юноше, в Альберте, в этом робком влюбленном, все еще жил Альберт-солдат.
Подавленная горем старая женщина никак не может осмыслить свершившегося...
- И как только мог он это сделать? Он всегда был таким тихим ребенком...
Ленты на старушечьей шляпе дрожат, платочек дрожит, черная мантилья дрожит, вся женщина - один трепещущий клубок страдания.
- Может быть, это случилось потому, что он рос без отца. Ему было всего четыре года, когда умер отец. Но ведь он всегда был таким тихим, славным ребенком...
- Он и сейчас такой же, фрау Троске, - говорю я.
Она цепляется за мои слова и начинает рассказывать о детстве Альберта. Она должна говорить, ей больше невмоготу, соседи приходили, знакомые, даже двое учителей заходили, никто не может понять, как это случилось...
- Им бы следовало держать язык за зубами, - говорю я, - все они виноваты.
Она смотрит на меня непонимающими глазами и опять рассказывает, как Альберт начинал ходить, как он никогда не шалил, - не то что другие дети, он, можно сказать, был даже слишком смирным для мальчика. И теперь вот такое! Как только он мог это сделать?
С удивлением смотрю я на нее. Она ничего не знает об Альберте. Так же, как и моя мать обо мне. Матери, должно быть, могут только любить, - в этом все их понимание своих детей.
- Не забудьте, фрау Троске, - осторожно говорю я, - что Альберт был на войне.
- Да, - отвечает она, - да... да...
Но связи не улавливает.
- Бартшер этот, верно, был очень плохим человеком? - помолчав, тихо спрашивает она.
- Форменный негодяй, - подтверждаю я без обиняков: мне это ничего не стоит.
Не переставая плакать, она кивает:
- Я так и думала. Иначе и быть не могло. Альберт в жизни своей мухи не обидел. Ганс - тот всегда обдирал им крылышки, а Альберт - никогда. Что теперь с ним сделают?
- Большого наказания ему не присудят, - успокаиваю я ее, - он был в сильном возбуждении, а это почти то же, что самооборона.
- Слава богу, - вздыхает она, - а вот портной, который живет над нами, говорит, что его казнят.
- Портной ваш, наверное, спятил, - говорю я.
- И потом он сказал еще, будто Альберт убийца... - Рыдания не дают ей говорить. - Какой же он убийца?.. Не был он убийцей, никогда... никогда...
- С портным этим я как-нибудь посчитаюсь, - в бешенстве говорю я.
- Я даже боюсь теперь выходить из дому, - всхлипывает она, - он всегда стоит у подъезда.
- Я провожу вас, тетушка Троске.
Мы подходим к ее дому.
- Вот он опять стоит там, - боязливо шепчет старушка, указывая на подъезд.
Я выпрямляюсь. Если он сейчас пикнет, я его в порошок изотру, хотя бы меня потом на десять лет укатали. Но, как только мы подходим, он и две женщины, шушукавшиеся с ним, испаряются.
Мы поднимаемся наверх. Мать Альберта показывает мне снимки Ганса и Альберта подростками. При этом она снова начинает плакать, но, будто чем-то пристыженная, сразу перестает. Старики в этом отношении как дети: слезы у них всегда наготове, но высыхают они тоже очень быстро. В коридоре она спрашивает меня:
- А еды-то у него там достаточно, как вы думаете?
- Конечно, достаточно. Во всяком случае. Карл Брегер позаботится на этот счет. Он может достать все, что нужно.
- У меня еще осталось несколько сладких пирожков. Альберт их очень любит. Как вы думаете, позволят мне передать их?
