Антанас Шкема - Белый саван
— Ха-ха-ха, — заливается тот, — хи-и-и, — насмеявшись вдоволь, Васька достает из кармана штанов пустой патрон.
— Видишь?
— Вижу.
— Можно пальнуть.
— Винтовки ведь нет, да и он пустой.
— Ты что?! Гляди!
Васька кладет патрон на крыльцо.
— Тут есть пистон. Сейчас возьму камень, и будет пиф!
Он с трудом поднимает с земли огромный булыжник и ударяет им по патрону. Не поймешь толком, то ли патрон бабахает, то ли камень с грохотом обрушивается на крыльцо, зато Васька доволен.
— Ха-ха-ха…хи-и-и… Здорово пальнул. — Потом предлагает. — Пошли во двор. Оглядим, чем занимается Красная Армия.
— Мама не велит. Лучше в саду поиграем.
— А во что играть станем? В маму и папу? — опять заходится от смеха Васька.
— Ты будешь злой великан, а я — королевич. Будем биться с тобой на мечах, и я тебя одолею.
— Не-е-е… Лучше давай ты будешь кулак Лысенко. Я стану жечь твои подошвы. Так, понарошку. Тебе будет очень больно, и ты подохнешь. Идет?
— Идет. А потом я попаду на небо.
— На небо? За каким чертом?
Васька морщит нос, это означает, что он в раздумьи.
— Мама мне говорила… Понимаешь… Вон гляди — дым в небо поднимается.
— Ага.
— После смерти добрые души точно так же поднимаются ввысь, к Господу. Ты меня замучаешь, а душа у меня будет чистой. Понимаешь? Я буду мученик. А на небе меня встретит сам Господь Бог. Все добрые души Бог сам выходит встречать. Понимаешь? Нет?
В Васькиных глазах вспыхивает огонек, парнишка хитро прищуривается. Он разворачивается и идет к высокому буку. К дереву как раз прислонена лестница. Васька машет Мартинукасу, подзывает его поближе. Мальчик подходит и видит окаменевшее лицо дворового приятеля с вытаращенными глазами. Васька открывает рот, голос у него дрожит и какой-то сиплый:
— По этой лестнице я до самого Бога долез.
— Ты?!
— Добрался до последней перекладины и сказал: «Боже, мой Боже, прошу тебя, покажись!» После этого я подпрыгнул вверх и… поднялся на небо.
— Врешь!
— Молчи, дурень. Видишь, до сих пор дрожу. А если не веришь — я и рассказывать не стану.
Васька еще крепче вцепляется в лестницу и дрожит всем телом, вместе с ним трясется и приставная лестница, ударяясь о ствол бука. Мартинукаса охватывает ужас.
— Рассказывай, рассказывай! А он с бородой?
Но Васька словно не слышит Мартинукаса. Он по-прежнему таращит глаза, прикусив верхнюю губу.
— А Бог с бородой?
— Нет. Он молодой и красивый.
— А во что одет?
— Он в золотом пиджаке. Обнял меня и сказал: «Хороший ты мужичок, Васька». Потом дал мне выпить, вино такое вкусное. Сразу закружилась голова, и я уснул. Проснулся вот тут возле лестницы. Видишь, трава примята?
Васька ткнул пальцем в землю. В высокой траве и впрямь, видно, кто-то лежал.
— А когда ты побывал у Бога?
— Сегодня утром, ты еще спал. Хочешь — попробуй. Только надо очень захотеть. Ты скажи: «Боже, прошу тебя, покажись!»
В этот жаркий летний полдень Мартинкус чувствует озноб. Он видит перед собой изъеденную короедами лестницу, видит клочок голубого неба и медленно начинает взбираться вверх, перебирая одеревеневшими руками и ногами. Перекладины прогибаются под ним, у него кружится голова, в глазах рябит от коричневой коры.
— А теперь проси! — словно из пропасти доносится до него Васькин голос. — Повтори три раза.
Мартинукас запрокидывает голову. В небе пышет зноем огромное солнце. А может, это и есть — золотое одеяние Боженьки? И когда он станет подниматься ввысь, из этого ослепительного сияния обязательно вынырнет молодой и красивый Бог? Мартинукас весь дрожит, глаза вылупил, вцепился в перекладины, кажется, сейчас растает и полетит, совсем как белые клубы дыма, потянется в небеса.
— Эй, ты повтори три раза, слышишь?
— Боже, мой Боже, прошу тебя, покажись! Боже, мой Боже, прошу тебя, покажись! Боже, мой Боже, прошу тебя, покажись!
Вдруг солнце раскалывается на тысячи осколков. Мартинукас чувствует, как по лицу, по щекам катятся крупные, терпкие слезы, в животе, в самом низу, начинает печь, и какая-то тягучая боль застревает прямо в горле.
— Боже, мой Боже…
— Теперь прыгай! Прыгай вверх! Прыгай, тебе говорю! — приказывает голос откуда-то из пропасти. Мартинукас разводит руками и летит вниз.
Сначала он видит перед собой траву, потом Васькино лицо, оно скачет перед глазами. Мартинукас принимается ковырять глубокие царапины на колене.
— Полезай еще разок да кричи погромче. Я вон орал как оглашенный.
Мартинукас пристально разглядывает лестницу, изъеденную короедами, прислоненную к старому буку. Ну почему Васька поднялся, а он упал?
— Васька, у тебя много грехов?
— Полезай скорей! Сейчас двенадцать, а после двенадцати чур не сбывается. Давай лезь, говорю!
Какое-то новое чувство нарастает в нем. Непонятная злоба. Мартинукас готов разломать чертову лестницу, повалить старый бук, погасить солнце, готов кататься по земле и кусать себя самого, кусать…
А Васька между тем приказывает ему:
— Полезай, полезай скорей! Лезь, тебе говорю. Лезь!
И он снова бросается к лестнице, лезет вверх, пронзительно орет: «Боже, мой Боже, прошу тебя, покажись!», падает, поднимается, опять лезет. Белая рубашка перепачкана, волосы всклокочены, штаны разодраны, в висках пульсирует кровь, а он все карабкается и карабкается вверх, падает и снова поднимается…
— Ха-ха-ха… хи-и-и, — хохочет Васька и даже приседает от смеха.
Смех все нарастает, ширится, заполняет собой все пространство, весь мир уже корчится от смеха.
— Ха-ха-ха… хи-и-и…
Мартинукас лежит на примятой траве.
— Ой, до чего ж ты глупый, а-я-яй, какой ты дурачок! Ой, не могу, ой, помру сейчас!
— Так ты нарочно…
— Нет, сущая правда. Попробуй еще разок, вдруг допрыгнешь!
Васька смачно сплевывает, метко попадает в перекладину и гордо направляется во двор.
Мартинукас вскакивает с земли. Все тело ломит, в глазах скачут огненные звезды, саднит колено. Деревья стоят, точно победители. Листва пропыленная. Вдоль забора никнут отцветшие одуванчики. Пух у них совсем редкий. Стоит подняться ветру, все облетит… Но пока… Пока царит полдневная тишь, солнце палит, над головой Мартинукаса нависло белесое небо. Копошатся куры, со двора доносятся людские голоса, они свиваются в бесформенные клубки и исчезают здесь, в саду. От этих звуков тишина еще больше ширится, и в ушах у Мартинукаса начинает звенеть. Никого нет. Мурлыка умерла, толстый господин лежал на боку, у повешенных офицеров языки свисали точь-в-точь как листья в жаркий полдень, а чтобы подняться в небо, надо умереть, и тогда поплывет дым, мерцающие звезды распахнут двери — вечные сады в небесах, Божья благодать даются только после смерти, Нукас, только после смерти.
Мартинукас неторопливо бредет в сторону двора, ну и что, что мать не велит туда ходить, что отец запрещает, он все равно входит во двор, где расположились красноармейцы. Будь же милосерден к Мурлыке и ее котятам, будь милосерден ко мне, Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой. Целых три Бога, а вот он так и не поднялся с изъеденной короедами лестницы. Обманул его Васька, обманул, и все-таки… почему он не поднялся в небо? Под ногами попадаются камешки, он шагает прямиком во двор, и плевать ему на все запреты! Господи, как изменился мир! Хотя солнце такое же, и одуванчики, и деревья, и куры, и все-все. Аминь.
Большой двор бывшего господского поместья до отказа набит телегами. В них спят едят и пьют красноармейцы. Они прибывают сюда очень рано, стоят здесь двое-трое суток и затем также рано поутру уезжают. Телеги плотно сдвинуты, в них брошено душистое сено. Днем телеги пусты. Печет солнце, и красноармейцы отдыхают в каменном хлеву или, наевшись до отвала персиков, храпят на краю сада. Возле телеги, которую отволокли в тень, поближе к хлеву и каменной ограде, толпятся шестеро красноармейцев, а на возу лежит женщина. Васька, успевший устроиться в дальней телеге, призывно машет Мартинукасу. Тот приседает на корточки, начинает ползти на четвереньках, пробираться под телегами к другу. Пахнет сеном, дегтем, лошадиным навозом — Мартинукас доползает наконец до Васьки. Васька теперь прячется за колесом.
— Гляди, будет весело.
Шесть мужиков в исподнем поят водкой из большой бутылки развалившуюся на сене женщину. Женщина эта уже не молодая, с веснущатым лицом, с выступившими на щеках красными пятнами от выпивки. Она бессмысленно улыбается гнилыми зубами, в руке у нее зажат ломоть хлеба. Сделав глоток, женщина морщится, нюхает хлеб, откусывает кусок, и шестеро красноармейцев хрипло смеются вполголоса. Потом что-то говорят ей, и она еще сильнее растягивает рот в улыбке, трясет головой и, протянув руку, треплет близстоящего мужчину по волосам. А тот все говорит и говорит ей что-то на ухо. При этом поглядывая на своих товарищей, и товарищи дружно хохочут, а бутылка идет по кругу. О чем там ведется речь, мальчики не слышат.
