Иван Лазутин - Суд идет
— Если ты насчет этого, — Дмитрий щелкнул указательным пальцем по горлу, — то оставь. Мы это в другой раз. Я как-нибудь зайду специально, тогда посидим как следует. А сейчас я к тебе по важному делу.
Лицо Семена стало сосредоточенным, деловым.
— Что ж, рад быть полезным. Тогда пройдем в избу, поговорим.
— Я хотел бы один на один.
— Оксана!
Оксана не отозвалась.
Вытирая полотенцем руки, Семен крикнул громче:
— Ты что, оглохла?
На пороге появилась Оксана. Она уже успела смыть с рук тесто, надеть босоножки и причесаться.
— Познакомься, Дима, это моя благоверная. Рожденная под звездным украинским небом в деревне с поэтическим названием Кобеляки.
Оксана сошла с крыльца и несмело протянула Дмитрию руку.
— Ну, а тебя она по школьным фотографиям знает. Одно время я даже чуть не приревновал ее к тебе.
— Он что, и раньше был такой просмешник? — стараясь шуткой поддержать разговор, с заметным украинским акцентом певуче спросила Оксана.
— Еще хуже. Его даже били за это. Всем ребятам давал клички. Меня лично прозвал Отеллой в тапочках.
— А мне придумал такое имя, что даже сказать совестно, — смущенно призналась Оксана.
— Здравствуйте! — Семен развел руками. — Да если б у меня в паспорте и во всех документах стояло, что я родился в деревне Кобеляки, я бы повесился в грудном возрасте. Твое счастье, что вы всей родней опоили меня самогонкой и полупьяного за руку свели в загс. А то ни в жизнь не женился бы на тебе! Ты только подумай, Димка, Ко-бе-ля-ки! Это звучит гордо!
Не выдерживая больше злых насмешек мужа, Оксана ударила его ладонью вдоль спины так, что в груди у него что-то екнуло.
— А ты — куркуль сибирский!
— Нет, ты видишь, видишь, Дима, что они, жены-то, делают? Это при тебе, а что без тебя!.. Нет, не женись, век не женись! Особенно на хохлушке…
Кокетливо покачивая крутыми бедрами, Оксана скрылась в сенках.
Дмитрий заметил: Семен проводил жену влюбленным взглядом. Ему сразу стало как-то даже завидно: вот так бы и ему, Дмитрию, уже давно пора. Красивая жена, здоровые дети, уют…
Голубоглазый малыш, которого сестренка высадила из тележки, подбежал к отцу и, с опаской поглядывая на Дмитрия, протянул мизинец.
— Ты чего, сынок?
— Кази маме, миись, миись и боси не диись!
Семен захохотал, Дмитрий не понял детского лепета.
— Что он сказал?
— Он заставляет, чтобы я пошел к матери, скрестил с ней мизинцы и сказал ей: «Мирись, мирись, и больше не дерись». — Повернувшись к сыну, Семен погладил его по голове. — Хорошо, сынок, пойду сейчас и скажу матери, чтоб она больше не дралась. Заступник растет. Ну, пойдем, Шадрин. — Семен пропустил вперед себя Дмитрия.
«Украинская чистота», — подумал Дмитрий, окинув взглядом горенку. Покрытые лаком полы блестели. Нигде не видно ни пылинки, все аккуратно расставлено, на стеклах окон и на зеркале ни единого пятнышка от мух, да и мух-то в избе не было. Передняя стена горенки завешана фотографиями. На подоконниках стояли цветы. На окнах висели накрахмаленные белоснежные тюлевые шторы. Над пышной постелью, взбитой, как царское ложе из лебяжьего пуха, висел украинский ковер ручной работы. По полу от дверей до стены тянулся самотканный половик с украинским орнаментом. На стене висело двуствольное ружье.
— Охотишься или от воров? — спросил Дмитрий, взглядом показывая на ружье.
— Балуюсь иногда. Но редко. Все некогда, текучка заедает.
Семен проворно вышел в кухню, о чем-то пошептался с женой и снова вернулся, плотно закрыв за собой дверь.
— Что у тебя?
— Знаешь, Семен, только будем откровенны. Я у вас тут всего-навсего гость, а тебе здесь жить и работать… Но все равно — давай начистоту.
Семен недоуменно склонил голову, точно к чему-то прислушиваясь.
— Тебе не кажется, что Кирбай подмял под себя всех и делает то, что пожелает его левая нога?
Семен насторожился, глядя на Дмитрия немигающими голубыми глазами.
— Сначала расскажу то, что знаю о нем, потом послушаю тебя. Для меня интересно твое мнение.
Не торопясь, Дмитрий подробно рассказал, что знал сам и что слышал от других о Кирбае. Не утаил и историю с портретом, который нарисовал Сашка, и о жалобе Филиппка, и о его зяте Герасиме.
Семен сидел на венском стуле и, склонив голову, исподлобья зло смотрел куда-то в одну точку на письменном столе. Дмитрию в эту минуту он казался и старше и отчужденней. Это уже был не тот Семка Рыжий, которого он знал до войны, с кем когда-то пытался уехать в Москву. Перед ним сидел секретарь райкома комсомола, работающий плечом к плечу с Кирбаем.
— Ты кончил? — не шелохнувшись, спросил Семен, когда Дмитрий замолк.
— Да.
— Теперь послушай меня. — Семен встал со стула и со скрещенными на груди руками — это была его привычка — принялся ходить по комнате, глядя себе под ноги. — Ты знаешь о Кирбае сотую долю, и у тебя уже чешутся кулаки, тебе уже не терпится схватиться с ним. Хотел бы я знать, какую гранату, чего там гранату — атомную бомбу носил бы ты за пазухой против Кирбая, если б ты знал то, что знаю о нем я. Я уверен, ты сейчас встанешь в позу сатира, разведешь руками и скажешь: «Что же вы тут бездействуете, размазни и хлюпики?! Разложили бы его да высекли как следует! А если не поможет — гоните по шее в конюха с начальников!» Все это так, дружище, все так! — Семен остановился и смотрел куда-то в потолок. — То, что он непробиваемый пенек, круглый остолоп с ликбезом за плечами и узурпатор, знаю не только я, не только ты — знают все в районе. Но Кирбай стоит, как утес! Да, да, он стоит, как утес! От него, как брызги пены, как морские ракушки, отлетают самые заядлые критики. Ты знаешь, что я ношу из-за него выговор по партийной линии?
— За что?
Все время, пока говорил Семен, Дмитрий не спускал с него глаз. Он узнавал его и не узнавал. «Ты ли это, Рыжий?! Как здорово, что ты такой боец и честный малый!»
— Ты спрашиваешь, за что я ношу партийный выговор? Отвечу. Формально за то, что секретарь райкома комсомола притупил революционную бдительность и допустил проникновение в сознание некоторых комсомольцев нездорового настроения, которое, как написали в протоколе, выразилось в преклонении перед заграницей. Это формально. Фактически же за то, что месяца за два до этого выговора на бюро райкома партии Семен Реутов осмелился покритиковать Кирбая за его диктаторский стиль в работе. Пытался, видите ли, по-телячьи лягнуть его копытом, а он опутал меня нащипанными фактами и фактиками и на бюро так отшлепал, что я и сейчас хожу с красными ягодицами!
Семен подошел к окну и, глядя вдаль, где синела кромка озера, продолжал:
— Ты помнишь первого секретаря райкома Филатова?
— Как же не помнить? Хороший был мужик. Кстати, где он сейчас? Наверное, пошел на повышение?
— Повысили… Произвели из офицеров в ефрейторы. Был первым секретарем, да еще каким секретарем, а сейчас инструктором в Елпатьевском районе.
— Это почему же?
— Не ужился с Кирбаем.
— Каким образом?
— Не захотел плясать под его дудку, вел свою линию. Причем настоящую, партийную линию. А тот так подобрал к секретарю ключики, что навесил на него два строгача за провал идеологической работы и добился перевода в другой район. Вот так-то, брат, мы и живем, хлеб жуем, а о калачах только мечтаем.
— На чем же он держится? — спросил Дмитрий.
— А вот этого я сам не разберу. Пока вижу только одно астрономическое хамство, удивительную подлость и… мне кажется, что в области, а может быть, и выше у него есть крепкая рука, которая невидимо для других поддерживает его и ведет.
— Кто же может быть этой рукой?
Семен пожал плечами.
— Пока это тайна.
— Не в обкоме же партии?
— Что ты! — Семен настороженно посмотрел на дверь и тихо сказал: — Пробовали и из обкома его осадить — ничего не вышло. После этого он стал еще злее.
— А как у них отношения с первым секретарем?
— О, это сложная шарада! Смотрю я на них и не знаю, кто кого возьмет. Пока присматриваются друг к другу, нащупывают слабые и сильные места друг у друга… Но в одном я уверен, что теперешний первый секретарь орешек крепкий, о него можно в два счета зубы сломать. Член партии с семнадцатого года. Обком прислал его к нам поднимать район. Ведь докатились до того, что, стыдно сказать, занимали предпоследнее место в области.
— Как думаешь, этот вытянет?
— Уже вытягивает. День и ночь в разъездах. Больной весь, посмотреть — в чем душа держится, а силища страшная! И где он ее только берет? Этот, я думаю, или уложит Кирбая, или наделает такой тарарам, что всем чертям будет тошно.
— Зачем же укладывать Кирбая? Нужно добиться более разумного: пусть он каждую минуту чувствует, что над ним стоит партия, директивам которой он обязан подчиняться от «а» до «я».
