Иван Лазутин - Суд идет
Окликнула мать.
— Митя, к тебе гости!
Дмитрий поднял голову и увидел: навстречу ему по стежке шел пожилой мужчина в начищенных яловых сапогах. Несмотря на жару, одет он был в черный суконный пиджак. Не сразу Шадрин узнал в госте Филиппка Блинкова. Только большая родинка на правой щеке, иссеченной морщинами, помогла ему вспомнить, как лет десять назад, еще до войны, он задумывался: отчего у Филиппка на щеке выросла такая большая бородавка, похожая на жухлый старый желудь, с которого слетела кожура?
— С приездом, Егорыч! — сказал Филиппок и, сняв фуражку, поклонился лысой головой.
— Здравствуйте, дядя Филипп, здравствуйте! — Дмитрий приподнялся с земли и, шагая между рядами картошки, вышел на стежку.
— Я к тебе, Егорыч, по сурьезному делу.
Дмитрий видел, что это был уже не тот строгий Филиппок, которого ребятишки боялись как огня и только к нему одному не забирались в огород: ходили слухи, что по ночам Филиппок с ружьем сидит в подсолнухах и подкарауливает огородников. Давно это было, лет пятнадцать назад. Теперь перед Шадриным стоял худощавый мужик лет пятидесяти пяти и кротко смотрел ему в глаза.
— Если по делу, то пойдемте в избу, посидим, поговорим. — Дмитрий тронул Филиппка за локоть.
Время шло к вечеру. На кирпичном заводе, который растянулся своими длинными соломенными сараями за базаром, восемь раз пробили в рельсу. Над головой Со свистом пронеслась утка, Дмитрий не успел поднять голову, как она скрылась из виду. Где-то в болотах заводила свою тоскливую песню выпь.
Дмитрий пропустил вперед себя Филиппка, закрыл ворота, и они вошли в избу. Филиппок положил на сундук фуражку и неторопливо, но уверенно достал из кармана бутылку водки.
— Ты бы мать кликнул, дала бы чем занюхать, — сказал он деловито и вместе с тем с какой-то затаенной опаской: а вдруг сын Егора стал таким интеллигентом, что не захочет с ним выпить по чарке.
— Это уж лишнее, дядя Филипп. Поговорить можно и без этого, — смущенно произнес Дмитрий, боясь отказом обидеть соседа. — Тем более в такую жару.
— Мы по махонькой, Егорыч, отца твоего помянем. Любил, покойничек, он ее, страсть как любил! Но никогда она его не валила. Чур знал, с умом пил. Ведь мы с ним по молодости дружками были. Это уж потом жизнь нас раскидала, как ветром семена.
Дмитрий слазил в погреб, достал со льда тарелку студня, нарезал большие ломти пахнущего анисом пшеничного хлеба и поставил на стол два граненых стакана.
— Только мне совсем немножко, я от нее отвык, дядя Филипп.
— А ты к ней и не привыкал, — с ухмылкой сказал Филиппок. Разрезав пополам луковицу, он обмакнул одну половину в соль. — Я к тебе, Егорыч, по важному делу. За советом пришел. Скажи мне: куда писать жалобу на этого змея?
Филиппок налил полстакана Дмитрию и столько же себе.
— Вы про какого змея?
— Завелся у нас в селе один такой.
— Меня пока еще никто не укусил.
— Ну и слава богу, что не выполз он на твою дорожку. А вот на чью он выползает, тем, брат, худо бывает. Завьется на шее и давит.
Затяжка в разговоре уже начинала раздражать Дмитрия.
— Говорите яснее, дядя Филиппок, кто вас обидел?
— Давай сначала за твое здоровье и за твой приезд выпьем, а потом потолкуем. Я тебе все расскажу. Хотя я и неграмотный, а правду понимаю и люблю ее не хуже любого грамотного. Молюсь я на нее, на эту правду.
Чокнулись. Выпили молча. Луковица сочно хрустнула на крепких зубах Филиппка. На тарелке крупно дрожали под ножом мутноватые отвалы студня.
— Кто же это вам так насолил? — спросил Дмитрий, не спуская глаз с Филиппка, который закусывал неторопливо и с каким-то особенным крестьянским уважением к пище. Отделившиеся от ломтя хлебные крошки он смел в ладонь и ловко подбросил в рот.
— Фамилия ему Кирбай. Ты его должен знать. — Филиппок махнул рукой. — Да кто его не знает, адиота!
— Чем же он встал вам поперек дороги?
— Не только поперек дороги, а поперек горла. Да не рыбной косточкой, а бараньей костью. И не мне одному, Егорыч. Он стал поперек горла и еще кое-кому. Вот как раз за этим-то я к тебе и пришел. Ты, наверно, слыхал про Гараську, моего зятя, да ты его должен помнить. Нюрку мою перед войной сосватал…
— Как же, помню, помню хорошо.
— Взяли его. — Филиппок хмуро отвернулся в сторону. — Упекли.
— За что?
— Как нетрудовой элемент, как обчественный дармоед.
— Он что, нигде не работает?
— Сейчас не работает, но это не по его воле… Ты вот послушай меня и тогда все поймешь. — Филиппок налил еще по полстакана водки и окунул вторую половину луковицы в соль. — Давай-ка, Егорыч, за твою учебу, чтобы толк в ней был. Говорят, ты на прокурора вышел?
— Да, вышел.
— Ну вот, теперь ты человек ученый, тебе и карты в руки.
Снова чокнулись. Филиппок опрокинул водку одним глотком. Дмитрий пить не стал.
— Ты чего же?
— Мне хватит, — наотрез отказался Дмитрий, отодвигая стакан в сторону.
— Рассказывать буду все по порядку, как на духу. — Глаза Филиппка заметно поблескивали. — Выпросил Гараська в прошлое лето у председателя колхоза Волково займище. Ты его, наверное, помнишь, это за Куликовым станом, болото болотом. Никто никогда там не косил, подъезду никакого нет. Кочки такие, что голову сломишь. Договорились исполу: половину колхозу, половину Гараське. Мы сейчас так и косим. И колхоз вроде не в обиде, и мы своим коровенкам накашиваем копен по тридцать. — Филиппок вздохнул. — Ты же знаешь, что Гараська с войны вернулся изрикошетенный весь, одних тяжелых ранений шесть, не считая контузии и легких ранений, левая нога на четверть короче, плечо перебито, двух ребер нет… Одним словом, несладко ему было с утра до вечера шкандыбать по кочкам с косой. Да и дорога-то туда, почитай, семь верст. Это только сказать легко… Шестьдесят копен инвалиду второй группы накосить! Я, бывало, выйду на денек-другой пособить ему — душа кровью обливается! Из последних жил мужик вылазил, считай, что на одной лихости косил, а не на силушке. А ночами все косточки ноют. Нюрка плачет, молит его: «Брось ты это сено проклятое, проживем и без коровы не хуже других, живут же люди и без коров…» Но ты ведь знаешь, какой Гараська карахтерный человек: кровь из носа, а на своем поставит. Целый месяц пропадал на Волковом займище, чуть ли не ползком елозил, а поставил все-таки шестьдесят копен. Сметать я ему пособил. Нюрке от маленького никуда не отойти, вот он и мыкался один-одинешенек. Добрых четыре стожка мы с ним поставили, сенцо хоть и неважное, но кое-где попадался и визилек, прямо хоть заместо чая заваривай. Пообещал и мне возок подбросить овцам. — Филиппок замолк, тяжело вздохнул и тоскливо посмотрел в окно.
— Ну и что же дальше? — спросил Дмитрий.
— А дальше получилось так: как только выпал первый снежок, поехал Гараська за сеном, а вернулся вдрызг пьяный. С горя напился. Притащили чуть живого. Все четыре стожка, как языком слизнули. Даже одонков не оставили, так порожняком и приехал.
— Кто же увез сено?
— Кто же? Кирбай.
— Так можно же отобрать у него это сено, раз с председателем колхоза была договоренность косить исполу.
— Эх, Егорыч, Егорыч!.. Вот тут-то она вся и заковыка!.. Вот тут-то нашего брата и учат лиходеи. Ему бы бумажку, навроде договора, составить с председателем, печатью заверить: так, мол, и так, косить исполу, законно и благородно, и все было бы чин по чину. А бумажки-то этой он и не составил. А тут как на грех старого председателя сковырнули, зашибал здорово, поставили нового из другого района, тот ничего не знает и не ведает. Кинулся тогда Гараська к старому председателю, чтобы подтвердил, что была договоренность, тот затрясся весь и отказался выдать бумажку. На него и без Гараськи заводили уже целое дело, будто он разбазаривал за водку самые лучшие колхозные покосы. Кинулся Гараська к прокурору, тот тоже требует бумажку. От прокурора — к председателю райисполкома, этот и слушать не стал. Ходил он и в райком, и в райзо… Куда только не ходил!.. Нигде ничего не добился. Взяло его горе, и пошел он в третий раз к самому Кирбаю. Тот не хотел его даже принимать. Гараська самовольно ворвался к нему, и тут-то расходились его нервы. Контуженный он. Сам-то он уже не помнит, а слух прошел, что чуть чернильницей Кирбая не укокошил. Вынесли моего Гараську без памяти. А на второй день отдали под суд. И что же ты думаешь? Судили за хулиганство и за оскорбление в общественном месте. Дали два года условно. Сам Кирбай приходил на суд, докладывал, как все это получилось.
— А сено вернули?
— Эх, что ты, Егорыч!.. С сильным не борись, с богатым не судись. Нешто старики зазря придумали эту пословицу. — Филиппок взял в свои заскорузлые, потрескавшиеся пальцы бутылку и, звякая горлышком о стенку стакана, вылил остатки водки. — Ты меня не осуди, Егорыч, что я третий раз причащаюсь, это я оттого, что в душе накипело. Так-то я не особенно ею балуюсь, разве только по воскресеньям да по праздникам. — С этими словами Филиппок одним махом выпил содержимое стакана, даже не поморщился.
