Магда Сабо - Дверь
Ночь в Гефсиманском саду я всегда воспринимала как бы со стороны Иисуса. И вот впервые подумала: а что же чувствовали Иоанн или, положим, Филипп, поняв: сопровождавший их на путях земных, чьи чудодейственные способности ведомы им лучше всех, ибо на их глазах свершилось воскрешение Лазаря и дочери Иаира — он, от кого до последнего дня исходили непостижимая сила, веяние жизни вечной, — предан?.. Что я скажу на это, спрашивает Бродарич? Стыд и срам, больше ничего! И я положила трубку. И это Шуту осмеливается предлагать, голячка Шуту, у которой не было ни гроша, пока Эмеренц не устроила ей этот ларек с помощью подполковника; та самая Шуту, которую она подкармливала, чей пустующий шкаф пополняла бельем?! Нет, дальше просто некуда. Впрочем, меня это не столько возмутило, сколько встревожило. Пока что Бродарич отклонил ее предложение, но что будет, когда беспомощная Эмеренц окажется дома?.. Жильцы рано или поздно вынуждены будут решиться на какой-то шаг: все ведь здесь либо очень пожилые, либо вечно занятые, бегают по делам, у всех почти, кроме основной, работа по совместительству; кому тут до снега и лопнувших труб! Никогда никого и дома не застанешь. Не будут же почтальон, трубочист, районные власти приноравливаться к распорядку очередного дежурного по дому! Или здоровье Эмеренц восстановится полностью и она будет выполнять прежнюю работу — или же придется ей оставить квартиру и уж навсегда поселиться у нас, так как вместе с местом теряется и площадь. И что тогда? Что, спрашивается, делать с ней, не могущей уже больше ходить, покупать, хлопотать, готовить, разносить свои благотворительные миски?.. Одному Богу известно.
На следующий день в больнице сказали, что меня искал главный врач, просит к нему зайти. Я уже представляла себе, чего он хочет и что скажет. Подобная же повадка у некоторых критиков: по неписаным правилам ремесла подкинуть какую-нибудь ничего не значащую похвалу в виде приманки. Автор и примется вертеть ее, мусолить, как старый пес — кость. Тут-то и удобней всего подстрелить. Сияя, принялся главврач восхвалять поразительную волю Эмеренц к жизни, ее душевные силы, которые позволили первоначальную депрессию преодолеть, привел объективные показатели: прибавку в весе, килограммы, которые набрало это выносливое, изначально крепкое тело. А известно ли мне, между прочим, что у нее катаракта садится на оба глаза? Нет? Ну, положим, не так страшно, чисто возрастное явление, телепередачи смотреть это пока не мешает, а читать она все равно ведь не читает.
Я поджидала выстрела, и он не замедлил.
— Надо, знаете, приучать ее к мысли, что придется домой отсюда перебираться. Ее и саму уже тянет к себе в палисадник. Жалеет, что начало лета пропустила, самую свою любимую пору. Вы ей всей правды не сказали, и правильно, иначе и не поправилась бы никогда. Но сейчас она достаточно окрепла, я считаю, может перенести. И вы уж, пожалуйста, попросите господина подполковника привести у нее дома все в порядок: мы ее выписываем на днях.
— Нет, нет, еще нельзя, это пока невозможно, — перебила я. — Мы еще не решили, как все будет. И комната ее не отремонтирована после дезинфекции, не сделано ничего. Нужно какое-то время обдумать все. Сейчас никак не можем, нет, это просто абсурд.
— Нисколько, — возразил главный врач, — тут нечего и обсуждать. Хорошо, неделю мы ее подержим, а вы за это время устройте все. Причем учтите: самостоятельно передвигаться она, если и будет, то очень и очень не скоро — и без ухода не сможет обойтись. Так что уж организуйте, кто будет ей готовить, покупать: вставать она ведь не сумеет. Судно тоже придется подавать. А мыть ее, перестилать постель, инъекции делать будет патронажная сестра, мы договорились через совет. Не сумеете в семейном или дружеском кругу все это уладить — наверняка господин подполковник подыщет для нее подходящее пристанище. Но, судя по общей расположенности к ней, кто-нибудь да возьмет ее к себе.
Ну точь-в-точь Шуту. Та же неотразимая логика.
— А если не захочет ни у кого жить? Как тогда, господин главный врач? — спросила я, почувствовав в ту же минуту, что сморозила глупость.
Не хочет он ее оставлять, не будет! Сейчас же воспротивится: как это? Дескать, Эмеренц — лицо недееспособное, от нее ничего уже не зависит, сама ничего не вправе решать.
Главврач встал, пропустив мое неловкое возражение мимо ушей, и с мягкой улыбкой пожал мне руку.
— Так, значит, уговорились. Отпускаю ее с тяжелым сердцем: мы все тут ее полюбили. Редкого ума человек, а организм — просто чудо, находка для геронтолога. Но я не могу отнимать койку у других, кого еще на ноги можно поставить. А ваша больная, похоже, останется полупарализованной, и до последних дней ее содержать мы, к сожалению, не в силах. И так уж мы больше, чем для кого бы то ни было, сделали для нее, можете мне поверить. Да, и еще, пожалуй, самое главное.
Ага, второй выстрел. Кость изо рта уже вывалилась, но собака не добита. Последовавшее и правда было самым важным из всего услышанного.
— Не надо сразу, без подготовки перевозить ее в совершенно непривычную для нее, заново обставленную, свежевыкрашенную комнату, а оттуда — поскольку одну оставить нельзя — еще куда-то. Слишком сильное переживание для нее. Постарайтесь еще здесь все ей рассказать, где и укол можно сделать, а не там, где ни мебели прежней, ни кошек. Про топор, про дезинфекцию, про все. Здесь ей легче будет узнать. Я уже спрашивал соседок с вашей улицы. По их словам, к вам она особенное расположение питает, вот и возьмитесь сами сообщить. В конце концов с вас все началось. Кстати сказать, жизнью она именно вам обязана. Двух суток ведь не протянула бы, не заставь вы ее дверь открыть!
Действительно обязана: этой вот жизнью. Без кошек, которые скрашивали ее одиночество — все сдохли или поразбежались; без дорогих сердцу окружающих предметов — прахом пошли, сгорели дотла. И великодушной готовности жильцов исполнять ее работу, конечно, надолго не хватит. В дом же для престарелых Эмеренц ни за что не пойдет, согласится только обратно к себе, но куда? Нет там ничего. А у меня жить ей тоже не улыбается. Ей нужно собственное жилье. Да и как совместить наше существование с присутствием требующей ухода лежачей больной? И кто меня за язык тянул… Разве справлюсь я: и судно, и стирка, и готовка, и пролежни; не каждый же день сестра будет приходить. А если мне понадобится уйти? На мужа ее оставить? Что он будет делать с ней?.. И вообще: разве она согласится? С порога отметет мое предложение. Но тогда к кому же? Ни у кого просто места нет. К сыну брата Йожи нельзя; подполковник только что вторично женился… Только к нам, больше не к кому.
Спеша переговорить с мужем, я даже не заглянула к Эмеренц и по дороге все ломала голову: что делать, если она откажется. На нашей улице было непривычное оживление: снуют какие-то люди, у дома Эмеренц — грузовик. Я подошла ближе. Оказалось, красят ее открытый холл. На место проломленной двери, отодрав доски, ставили новую. Кухню уже отремонтировали, и женщины отмывали пол. Работа кипела; народ все незнакомый, видимо, бригада арестантов от подполковника. Я поднялась к себе позвонить ему. Подполковник никак не мог взять в толк, что там у меня опять. Дверь уже на месте, стены покрашены, полы моются, погода теплая, сохнет быстро; через пару дней и мебель привезут. В чем дело, почему я так отчаиваюсь?
И правда, почему? Как определить в конце концов? Я рассказала о предательстве Шуту; он был не в восторге, но тут же заявил: закон на стороне Эмеренц, выставить ее из квартиры или заставить переехать никто не имеет права. Ее будущая нетрудоспособность — это ведь всего-навсего предположение. По положению о больничных листах два года у нее, во всяком случае, есть, а за это время многое может измениться; глядишь, и поправится. Пока же пускай продолжают всё делать за нее, а насчет патронажа он проследит. Так что все, в сущности, в порядке и совершенно нечего убиваться. Из критического положения мы ее вывели, а болеть — что же, болеть никому не закажешь. Кстати, у него со своей стороны просьба ко мне: довести начатое до конца, скрасить дурную новость хорошей. Сказать Эмеренц — поскольку больше нет нужды в спасительном обмане, в котором так трогательно участвовала вся улица и я поддержала своим авторитетом — сказать, что все восстановлено, старая, вернее, новая, то есть обновленная, словом, ее квартира готова и ждет ее.
И он тоже не понял ничего. Да, наверное, и не мог: баланс подводился как бы в неконвертируемой валюте. То, что в словаре Эмеренц означало: грязь, скандал, позор, балаган, у подполковника называлось: закон, общественный порядок, необходимая мера, солидарность. Предмет вроде один, но язык разный. И я попросила, пусть хотя бы сам за меня сообщит, что на самом деле произошло; меня ведь при этом не было, я на телевидение уехала, он же знает.
