Уильям Голдинг - Повелитель мух (сборник)
Теперь мастер слегка улыбнулся.
– Скоро я найду твердый грунт, преподобный отец, и тогда мы подумаем еще. А если нет…
– Если нет, ты согласишься построить невысокую башню, робко, с опаской и все время поглядывая, не начал ли собор оседать. Ты слишком надеешься на свою хитрость! Ведь строительство башни можно прекратить когда угодно, правда, Роджер? А тем временем твоя армия перезимует здесь и совершит еще не одно убийство.
– Эта драка стоила мне лучшего каменотеса.
– И все ради какой-то жалкой башни. Ну нет, Роджер!
– Я ищу твердый грунт. Это и есть настоящий фундамент.
Но Джослин качал головой и улыбался.
– Ты увидишь, как я подвигну тебя ввысь силою своей воли. Ибо это воля Божия.
Мастер перестал улыбаться. Он сказал сердито:
– Если б они хотели построить шпиль, то заложили бы для него фундамент!
– Они хотели.
Роджер Каменщик сразу заинтересовался:
– А план?
– Какой план?
– Всего собора… Вы его видели? Сохранился он у вас?
Джослин покачал головой.
– Нет никаких планов, сын мой. Тем людям не нужны были картинки, нарисованные на пергаменте или нацарапанные на доске. Но я знаю: они собирались построить шпиль.
Мастер почесал в затылке, кивнул.
– Пойдемте со мной, преподобный отец, осмотрим опорные столбы.
– Я и без того их знаю. Не забывай, волею Божией этот собор – мой дом.
– Нет, вы взгляните на них моими глазами.
По углам средокрестия было четыре опоры. Каждая поднималась кверху, словно густая купа деревьев, кроны которых поддерживали свод. Вверху, на высоте ста двадцати футов, было сумрачно, и глаз не мог проследить сплетение ветвей вокруг деревянного щита, которым была прикрыта отдушина посередине. Мастер подошел к юго-западной опоре и хлопнул ладонью по одному из стволов. Камень был гладкий, и пыль не держалась на нем; рука встретила свое искаженное отражение.
– Они кажутся вам толстыми и прочными, отец мой?
– Беспредельно.
– Но приглядитесь, как они тонки в сравнении с собственной длиной!
– В этом их красота.
– На них опирается только свод. Они никогда не были рассчитаны на тяжесть, много большую своего веса.
Джослин вздернул подбородок:
– И все же они достаточно прочны.
Теперь мастер улыбался так же двусмысленно, как ризничий.
– Преподобный отец, а как вы стали бы строить такую опору?
Джослин подошел к опоре и пристально вгляделся в нее. Каждая колонна была толще человека. Он провел пальцами по камню.
– Видишь? Тут проходят поперечные щели или швы. Как они у вас называются? Стыки? Наверное, обтесанные камни клали один на другой, как дети складывают кубики.
Улыбка мастера становилась все мрачней.
– Вы называете этих людей праведниками, преподобный отец, что ж, возможно, они были честные. Но можно было сделать и по-другому.
Мимо опор, хромая, прошел Пэнголл. Следом за ним, передразнивая его, крался подручный. Он точно так же ковылял бочком, точно так же держал голову, и даже взгляд у него был такой же свирепый. Пэнголл резко обернулся, подручный остановился как вкопанный и грубо захохотал. Пэнголл, что-то бормоча, ушел в свое царство.
– А теперь вот что, Роджер. Этот человек…
– Пэнголл?
– Он верный слуга. Вели своим людям оставить его в покое.
Мастер молчал.
– Роджер!
– Он дурак. Почему он не понимает шуток?
– Шутка или не шутка, а пора это прекратить.
Мастер равнодушно взглянул на дверь в Пэнголлово царство и промолчал.
– Роджер… Зачем непременно издеваться над ним?
Мастер быстро взглянул на Джослина. Где-то глубоко внутри оба ощутили толчок, словно колесо вдруг попало в колею; и Джослин почувствовал, как на губах у него трепещут слова, и он мог бы их вымолвить, если б не эти темные глаза, которые так прямо смотрят в его глаза. Словно что-то вот-вот должно было случиться.
– Роджер!
Из капеллы Пресвятой Девы шла по галерее кучка прихожан, и впереди всех – Рэчел, без умолку треща языком. И слова, трепетавшие на губах Джослина, замерли.
– Зачем это?
Роджер Каменщик уже снова отвернулся к яме.
– Чтобы отвести беду. Есть у нас такая примета.
А Рэчел, покинув остальных, быстро шла к ним по каменному полу, она размахивала руками и быстро разевала рот, а потом они услышали ее голос:
– Им-то и не снилось, что ихний фундамент раскопают прежде Судного дня, а ведь тоже небось подрядились сделать все по совести, и вот теперь мой муж… – Она кивала и вся тряслась от рвения и не просто придерживала подол, а задирала его так, что открывались неуклюжие ноги. – Ведь ты знал, что там щебень и березовый настил, правда, Роджер? Он всегда все знает, милорд… – «Милорд!» Как будто она не женщина, а каноник и имеет право голоса в капитуле! Она словно говорила всем телом, вытаращив черные глаза, совсем не такие, какие должны быть у добропорядочной, скромной англичанки («не такие, как у застенчивой Гуди Пэнголл, моей возлюбленной дочери во Христе»), будто смыслила что-то в строительном деле и смела прекословить мужчине! Эта Рэчел, темноволосая, темноглазая, напористая, неумно болтливая, могла в случае надобности послужить самым убедительным доводом в пользу безбрачия… – Простите, милорд, но скажу вам, я в этих делах кое-что смыслю, и, помнится, старый мастер, который выучил Роджера, говорил: «Дитя, – это он меня так называл, потому что Роджер был тогда у него в подмастерьях, – дитя, шпиль должен уходить вниз на столько же, на сколько вверх» – или нет, кажется, наоборот: «вверх на столько же, на сколько вниз». Понимаете, он что хотел сказать… – Она склонила голову набок, загадочно улыбнулась и ткнула пальцем чуть ли не в самое лицо Джослину. – Он хотел сказать, что тяжесть снизу должна быть такая же, как сверху. И ежели строить на четыреста футов в высоту, так и в глубину надо на четыреста футов. Правильно, Роджер? А, Роджер?
Она трещала без умолку, намолчавшись за время молебна, что было для нее тяжким испытанием, и теперь ее смуглое лицо и все тело сотрясались от потока слов, как труба, из которой хлещет вода. Они все-таки казались странной четой – Роджер Каменщик и Рэчел. Они были не только неразлучны, но и схожи внешне – скорее брат и сестра, чем муж и жена: оба темноволосые, крепкие, красногубые. Они жили особой жизнью, словно бы на острове. Роджер ни разу не поднял на нее руку, частые ссоры у них были подобны вспышкам, которые сразу же задувал ветер, и все снова становилось как прежде. Они вращались один вокруг другого, и со стороны это казалось невероятным. Никто не понимал, как они ладят, хотя, если присмотреться, оказывалось, что у них были свои хитрости в совместной жизни. Например, Роджер Каменщик иной раз вел себя с Рэчел так, что она выглядела смешной, вот как сейчас. Словно не замечая ее, он только повысил голос, чтобы его можно было слышать и понимать. Самого Роджера все это ничуть не раздражало, зато раздражало постороннего, особенно когда этот посторонний облечен высоким духовным саном.
– … и не так просто, как вы думаете.
Но лицо Рэчел дергалось, и она снова заглушила слова мастера. Джослин сам повысил голос, вступая в дурацкую игру и в то же время сердясь:
– Мы говорили о Пэнголле!
– Она такая миленькая, жаль, что у нее нет детей, но ведь и у меня тоже нет, ничего не поделаешь, милорд, приходится нести свой крест!
– … я возведу его ввысь, сколько смогу.
– … нет, сколько дерзнешь.
И вдруг Джослин без помех услышал свой голос. Рэчел отвернулась. Поток ее болтовни теперь поглощала яма.
– Что толку в малых дерзаниях, Роджер? Мои дерзания вознеслись высоко.
– Куда же это?
– На четыреста футов ввысь!
– Стало быть, я вас не убедил.
Джослин улыбнулся и кивнул многозначительно.
– Начинайте строить. Больше мне ничего не нужно.
Они обменялись взглядом, каждый с уверенностью в своей правоте, молча чувствуя, что они ни о чем не договорились и что это лишь краткое перемирие. «Я погоню его вверх – камень за камнем, – думал Джослин. – Ведь ему не было видения. Он слеп. Пускай воображает, будто может прекратить постройку башни, когда вздумает…» Но тут Рэчел повернулась к ним, и они услышали, что в яме ужас как темно и землекопы устали, лошадь и то можно загнать, а тем более смирную, пора кончать работу.
Джослин отвернулся, злясь на себя, и на эту глупую женщину, и на ее мужа, который умеет не обращать на нее внимания, а совладать с ней не умеет. С удивлением он увидел, что солнце уже светит в западные окна, и сразу голод дал о себе знать. Это тоже его рассердило, и совсем слабым утешением было слышать, как мастер обругал Рэчел:
– Дура набитая!
Джослин знал, что это пустые слова, даже не упрек, а скорее всего – просто так, чтобы отвести беду, и что через пять минут они снова будут вращаться один вокруг другого, хохотать, или прогуливаться рука об руку у всех на глазах, или шептаться о чем-то своем. Но в общем-то она праведница: из всех слухов и любовных историй на Новой улице, где поселились строители, ни одна сплетня не коснулась Рэчел или мастера. Джослин оглядел неф, залитый солнечным светом, и снова почувствовал досаду. «День начался радостью и великими событиями, – подумал он. – Было начало, и был мой ангел. Но радость понемногу угасла, словно ангел был послан не только укрепить и утешить меня, но и предупредить». Он увидел вдали отца Ансельма, который величественно восседал у западной двери, высоко и неподвижно держа голову в ореоле седых волос, и к его досаде примешалась скорбь. Он вздернул подбородок и, обращаясь к патриархам, вещавшим с цветных оконных стекол, сказал:
