Уильям Голдинг - Повелитель мух (сборник)
– Скажите, отец… Ведь все знают, что по мирским законам она приходится мне теткой?
– Да, милорд.
– Надо всегда быть милосердным – даже к ней, какова бы она ни была теперь… или прежде.
Снова молчание. «Двумя крылами закрывал он ноги свои. Ангел Твой – моя опора. Теперь я могу вынести все».
– Что же говорят люди?
– Но ведь это просто пьяная болтовня, милорд.
– Я хочу знать.
– Люди говорят, что без ее денег вам никогда не построить шпиля.
– Это правда. Что еще?
– Говорят, что даже тот, у кого грехи как багрянец, за деньги будет похоронен у самого престола.
– Так говорят?
Священник все держал письмо в руках, как белый поднос. От письма еще исходил тонкий аромат, забивался в ноздри, словно в галерее, тускло освещенной с севера, вопреки естеству повеяло дыханием весны. И Джослин, несмотря на начало великого свершения и на ангела, снова почувствовал досаду.
– Оно смердит!
Одинокий голос в капелле Пресвятой Девы смолк.
– Читайте вслух!
– «Моему племяннику и…»
– Громче.
(А в капелле Пресвятой Девы опять зазвучал голос, перекрывая эхо: «Верую во единого Бога…»)
– «…духовному отцу Джослину, настоятелю собора Девы Марии».
(А в часовне молодые и старые голоса слились: «…творца небу и земли…»)
– «Это письмо писано по моей просьбе магистром Годфри, поскольку ты, среди своих пастырских трудов и хлопот о шпиле, не читал, как я полагаю, те письма, которые он написал для меня за эти три года. Итак, дорогой племянник, я снова спрашиваю тебя все о том же. Неужели ты не найдешь времени мне ответить? Когда дело касалось денег, все было иначе, тогда ты отвечал не мешкая. Будем говорить начистоту. И ты, и все люди знают, какую жизнь я прожила, и всего лучше это известно мне самой. Но ведь все кончилось с его смертью, которую я назвала бы убийством, мученической кончиной. С тех пор я несу покаяние перед Творцом, который, надеюсь, продлит дни недостойной рабы своей, полные тяжких испытаний во искупление грехов».
(«…при Понтийском Пилате и страдавша…»)
– «Я знаю, ты молчишь, потому что осуждаешь мою сделку с царем земным. Но разве не велит Писание отдавать кесарю кесарево? Я исполняла это в меру сил своих. Я должна бы покоиться в Винчестере, среди королей, он обещал это, но мне отказано, хотя недалеко то время, когда я смогу лежать только с мертвыми королями».
(«…судить живых и мертвых».)
– «Магистр Годфри хотел вычеркнуть эту фразу, но я воспротивилась. Неужели в твоем соборе все останки столь уж безгрешны? Ты, верно, думаешь, что у меня нет надежды попасть в рай, но я уповаю на лучшее. По южную сторону от хора есть – или, во всяком случае, был до тебя – уголок, который освещает солнце, между каким-то стародавним епископом и часовней Настоятеля. Надеюсь, меня будет видно от престола, и Бог благосклонней тебя взглянет на прегрешения, в которых мне до сих пор так трудно раскаяться до конца».
(«…исповедую единое крещение во оставление грехов…»)
– «В чем дело? Тебе нужны еще деньги? Ты хочешь возвести два шпиля вместо одного? Знай же, что я намерена разделить свое состояние – он и в этом был щедр, как и во всем прочем, – между тобой и бедняками, оставив лишь, сколько нужно, на свое погребение, заупокойные службы и еще вклад во спасение души твоей матери, с которой мы были очень дружны…»
Он дотянулся и скомкал письмо в руках священника.
– Мы прекрасно обойдемся без женщин, отец Безликий. А вы как думаете?
– Милорд, о них сказано: «Лукавы и коварны».
(«Аминь».)
– А ответ, милорд?
Но Джослин теперь вспоминал о начале свершения, об ангеле и о невидимых очертаниях шпиля, которые уже сейчас открывались глазу посвященного над собором в солнечном небе.
– Ответ? – переспросил он со смехом. – Но зачем же менять решение? Ответа не будет.
Глава вторая
Он вышел из галереи через деревянную дверцу и мгновение постоял, моргая от яркого света. Через пролом в северном трансепте мог бы проехать целый фургон, и солдаты из армии главного мастера обтесывали края. Пыль стала гуще прежнего, она клубилась как желтый дым, и он закашлялся до слез. Двое землекопов углубились в землю уже по пояс, и пыль над ними висела так густо, что Джослину показалось, будто их лица искажены чудовищной гримасой, но потом он разглядел, что они просто завязали себе рты тряпками; на тряпках запеклась корка пыли и пота. Возле ямы дожидался подручный; он поднял наполненный землей лоток и пошел через северный трансепт, а его место занял другой. Миновав густую завесу пыли, подручный с лотком на плече натужно запел. При первых же словах Джослин поспешно зажал уши и, глотая пыль, хотел было усовестить певца, но тот словно не заметил его и, распевая, вышел через пролом в стене. Джослин быстро вошел в неф и огляделся. Он поискал возле опор, но не нашел никого. Тогда он решительно свернул в южный трансепт, потом распахнул тяжелую дверь аркады, рывком поднял занавесь. Но в скриптории священнослужителя не оказалось; только дьякон сличал две рукописи, уткнувшись носом в страницы.
– Где ризничий?
Юноша вскочил, подхватив книгу.
– Милорд, он прошел здесь…
Джослин отдернул следующую занавесь, но в учебной галерее тоже никого. Скамьи стоят вкривь и вкось, одна опрокинута. Он подошел к парапету, оперся обеими руками о каменную плиту, на которой были вырезаны клетки и валялись костяные шашки, и выглянул наружу. Ризничий сидел на скамье, вынесенной из школы. Он дремал на солнце, опершись спиной о колонну и сложив руки на коленях.
– Отец Ансельм!
Весенняя муха ударилась в нос отца Ансельма и метнулась прочь. Он приоткрыл затуманенные глаза и снова опустил веки.
– Милорд ризничий!
Джослин поспешно отдернул еще одну занавесь, вышел во двор, остановился перед отцом Ансельмом и, подавляя раздражение, сказал спокойно, как ни в чем не бывало:
– В соборе пусто. Там никто не сторожит.
Хотя казалось, будто отец Ансельм дремлет, он едва заметно дрожал. Он открыл глаза, но не смотрел на Джослина.
– Там пыль, милорд. Вы же знаете, какая у меня слабая грудь.
– Но вам незачем сидеть там самому. Отдайте распоряжение.
Ансельм сдержанно кашлянул: кха, кха.
– Как же мне требовать от других то, чего я не могу сделать сам? Дня через два пыли станет поменьше. Так сказал главный мастер.
– А пока, стало быть, пускай себе распевают любую мерзость?
Как ни старался Джослин сдержаться, он повысил голос, его правая рука сжалась в кулак. Он заставил себя сразу же разжать кулак – будто случайно согнул и разогнул пальцы. Но ризничий заметил его движение, хотя смотрел в этот миг на большой кедр. Он по-прежнему дрожал, но голос у него был спокойный.
– Если вспомнить, милорд настоятель, сколь много теперь у нас против устава творят, то песня, прошу прощения, какой бы мирской она ни была, право, кажется мне невинной. Ведь у нас двенадцать алтарей в боковых нефах. Из-за этой… этой нашей новой затеи там не горит ни одной свечи. И кроме того – еще раз прошу прощения, – поскольку эти чужие люди, собранные неизвестно откуда, по всякому поводу готовы на злодеяние, я полагаю, лучше уж пускай поют.
Джослин открыл было рот, но так и закрыл, не сказав ни слова. Он вспомнил мучительные колебания капитула, а ризничий уже отвернулся от кедра и смотрел теперь прямо на него, склонив голову набок.
– Право, милорд настоятель. Пусть себе поют день-другой, а там хоть пыль осядет.
Джослин перевел дух.
– Но ведь капитул решил!..
– Кое-что было оставлено на мое усмотрение.
– Они оскверняют храм!
Ризничий окаменел, как колонна у него за спиной, и уже не дрожал.
– Но они хотя бы не разрушают его.
Джослин вскрикнул:
– На что это вы намекаете?
Ризничий развел руками, и они замерли в воздухе.
– Я? Ни на что, милорд.
Он осторожно опустил руки и сжал их на коленях.
– Прошу вас, поймите мои слова правильно. Не удивительно, что эти невежественные люди оскверняют воздух своими словами, так же как оскверняют его пылью и вонью. Но они не разрушают воздух. И не разрушают самый храм.
– А я разрушаю?!
Но ризничий был настороже.
– Разве я говорю о вас, милорд?
– С тех пор, как вы перед капитулом высказались против шпиля…
Негодование комом стало в горле, и он замолчал. Ансельм едва заметно улыбнулся.
– Увы, то была прискорбная слабость веры, милорд. Дело решено, и теперь я понимаю, что мы все должны служить ему, не щадя живота.
«Служить, не щадя живота» – ведь это слова из его речи, и негодование, комом стоявшее в горле Джослина, прорвалось злобой.
– Воистину прискорбная слабость веры!
Ризничий улыбался спокойно и даже ласково.
– Не каждый чувствует себя божьим избранником, милорд.
