Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
- Поди прочь, - бросил сквозь зубы Мигель, и звук его голоса скрипуч и нечеловечен, он похож на вопль животного, которое мучают.
Каталинон в ужасе скрылся.
Разом темно стало пред взором Мигеля. Свод, раскаленный добела, трещит над его головой, раскалывается, взламывается, и кажется ему - в вихре огненных языков проваливается земля под ним в бездны преисподней. И над обломками его мечты высится глубоко раненная гордость.
- Вот и я, мой дорогой, - словно из дальней дали доносится до него голос Изабеллы.
Голос, такой любимый еще вчера, сейчас отдается в ушах Мигеля отвратительным скрипом, оставляя за собою пустоту.
- Знаю, ты любишь белый цвет. Я тебе нравлюсь?
Но перед глазами, ослепленными унижением и ложью, перед сердцем, переполненным раненой гордостью, сгущаются только темные тени. Мигель не видит Изабеллу.
А она, с улыбкой любви на устах, с белым цветком в кружевном уборе, стоит перед ним, пораженная:
- Почему ты молчишь, любимый? Скорей поцелуй меня! Отец уже, наверное, снарядил погоню...
Только что он безмерно страдал, но, услышав новую ложь, увидев новое лицемерие, укрепился духом. И страсть его в одно мгновение обернулась равнодушием. Властным жестом прервал Мигель речь девушки и холодно вымолвил:
- Не опасайтесь погони, ваша милость, ибо вы отлично знаете, что это выдумка. Вы вернетесь домой одна в моей карете. Мои люди проводят вас.
С этими словами он выбежал во двор, вскочил в седло и, не проронив ни слова, поскакал в Севилью.
А далеко позади него, покачиваясь, катила карета. Лицо Изабеллы белее воска и недвижно, как месяц, небесный провожатый.
* * *
Донья Клара стоит на коленях перед распятием, и дух ее парит меж берегов рассудка и безумия; мысль ее ходит не обычными путями, не в согласии с мыслью других людей - донья Клара бьется перед крестом в страшном плаче.
- Снизойди ко мне, о боже! Молю о правосудии против грешника! Освободи мое дитя от насильника!
Дон Флавио ходит большими шагами, звеня шпагой, но под маской гнева таится улыбка.
- Гром и молнии на голову негодяя! Похитить мою дочь! Какая наглость! Я проткну его насквозь!..
Донья Клара бьется лбом о дерево молитвенной скамеечки, сжимает руки и вдруг вскакивает с криком:
- Что вы ходите вокруг меня, сударь?! Почему вы не мчитесь вдогонку за дочерью, честь которой под угрозой?
- Но куда? Куда скакать?
- Ступайте! Летите! Действуйте, если вы дворянин!
Дверь распахнулась - и вошла Изабелла в белом атласном платье.
Дон Флавио так поражен, что утратил дар речи.
Донья Клара, ликуя, бросается обнимать дочь.
- Ты бежала от подлеца! О, благословен будь, господь, ты, что видишь все бездны до дна и бодрствуешь вечно! С тобой ничего не случилось? Он тебя не обидел?
Изабелла молчит.
- Что случилось, родная? - настойчиво спрашивают родители.
Изабелла мстительно сжимает губы, и слова ее звучат зло, непримиримо и беспощадно.
- Он похитил меня, обесчестил и бросил! - лжет Изабелла.
Отчаянное рыдание доньи Клары заглушает гневный возглас дона Флавио:
- Я убью его!
* * *
Падре Грегорио сидит против Мигеля, пристально вглядываясь в его лицо.
Какой ужас носит в себе этот избалованный вельможа, чья судьба отмечена наследием корсиканской необузданности!
Его губы сжаты от боли, глаза провалились, блеск их померк, и в них чернота, в которой проносится голодный ветер; пальцы впились в подлокотники кресла.
- Я думал, что нашел в Изабелле свое счастье. Свое назначение. Я летел к воображаемому совершенству и разбил себе лоб о притворство и ложь.
- Ведь это только гордость твоя была ранена, Мигель, - говорит старик, поглаживая руку юноши. - А Изабелла, видно, любила тебя. И любит. Но, конечно, по-своему. Помни, сынок, все мы ведь разные...
- Не могу я любить того, кто не такой, как я! - яростно вскричал Мигель. - Если я хожу по земле, то женщина, которую я люблю, должна ходить со мною. Хожу ли я в облаках - и там должна она быть со мной! И если я ставлю за нее всю мою жизнь - она должна отвечать мне не меньшим закладом. Не хочу спать ни с кем - только с той, кто любит. Но любовь должна залить, затопить нас обоих, обоих пронзить морозом до мозга костей! И если у меня сто бед - у возлюбленной моей не может быть только девяносто девять, и если сто радостей у меня - пусть будет столько же и у нее! И если я ослепну...
- Значит, и ей ослепнуть? - ужасается Грегорио.
- Да, да, и если я умираю - должна умирать и она!
Ужас объял старика. Какой чудовищный эгоизм! Но любовь Грегорио сильнее ужаса и отвращения. Быть может, не поздно еще измениться Мигелю...
- Опомнись, сынок! То, что ты говоришь, жестоко, бесчеловечно...
- Все или ничего! - скрипнул зубами Мигель. - И если я отдаю все, пускай и другой все отдаст. А ложь я не прощу никогда никому!
- Боюсь, сынок, ты хочешь большего, чем может и имеет право хотеть человек. Мне страшно за тебя, Мигелито...
- Дон Флавио граф Сандрис, - доложил слуга, и вот уже Флавио входит, с лицом, искаженным гневом.
Грегорио, поклонившись, уходит в соседнюю комнату.
- Дон Мигель, вы похитили мою дочь?
- Да, - отвечает Мигель, - но...
- Молчите! Вы ее обесчестили, и ваш долг жениться на ней.
- Никогда!
- Защищайтесь! - И дон Флавио обнажил шпагу. - Вы заплатите кровью!
Шпаги сверкнули.
Сталь звенит, сыплются искры, удар на удар, молния на молнию - и дон Флавио падает, как подкошенный, прижав к сердцу левую руку, и струйка крови просачивается из-под пальцев.
Дон Флавио всхлипнул, и сердце его остановилось.
Широко раскрыв глаза, стоит Мигель над убитым.
Входит Грегорио, ищет пульс Флавио, подносит зеркало к его губам. Оно остается незамутненным. Грегорио встал на колени, помолился над мертвым и, поднявшись, в отчаянии воздел к небу руки:
- Что ты сделал, Мигелито! Убил человека - и сам себя погубил...
Монах зажег свечи в головах убитого.
А перед взором Мигеля дымный мрак, и сквозь него чуть просвечивает лицо Изабеллы. Словно в преломлении лучей, видит он это лицо, искаженное до неузнаваемости.
- Ты попал в беду, Мигелито, - говорит Грегорио, и голос его тяжелеет от жалости. - Сам знаешь, что это означает: тебя будут судить. Надо бежать.
- И убегу! - резко отвечает Мигель. - Никому не позволю меня судить! Не позволю, чтоб меня исповедовали и наказывали.
- Быть может, помогут твой отец и его преосвященство... Их влияние...
- Не стану я просить защиты! Не желаю ничьей помощи. Я покину Севилью, но ни перед кем не склонюсь. Отцу же, падре, сами отвезите весть, прошу вас...
- Мой мальчик... - начал было Грегорио, но слезы не дают ему продолжать.
А Севилью уже взволновали быстролетные слухи.
- Стало быть, дон Флавио пал не от руки убийцы, а в честном поединке?
- Да, так все говорят - был поединок.
- С кем? С кем?
- Точно неизвестно...
- Да нет, кум, известно. В последний раз его видели, когда он входил во дворец Маньяры.
- Чепуха. Дон Томас был его лучшим другом...
- Да, но сын Томаса, сеньор...
- О! Дон Мигель? Вот, быть может, и след!
- А что такое, сеньор?
- Разве вы не знаете, что дон Мигель и донья Изабелла...
- Конечно, это всем известно, но в какой связи с этим поединок?
- Черт их знает, какая-нибудь связь да есть, попомните мои слова...
Языки горожан проворно перекатывают клубок клевет, шепотков, намеков, раскручивая, разматывая его с удивительной быстротой.
Ничто не мешало связать слухи о поединке со слухами о соблазнении Изабеллы - и вот уже на следующий день какой-то бродяга впервые пел на углу Змеиной улицы песенку о Мигеле де Маньяра, втором доне Жуане Тенорио, который соблазняет всех женщин подряд и бьется на шпагах с отцом любовницы.
А так как мир легковерен и доступен злорадству, в особенности там, где речь идет о больших господах, то и певец наш стяжал немалую кучку мараведи за свою насмешливую, издевательскую песенку.
* * *
Перед рассветом Грегорио проводил Мигеля и Каталинона за городскую черту.
Едва проехали Кордовские ворота, встретили человека, закутанного в длинный Плащ.
- Благородный сеньор, ваша милость, так рано, и уже на прогулку? спросил закутанный, и тихий смех донесся из-под его капюшона. - Это похоже на бегство согрешившего...
Мигель схватился за шпагу, но Грегорио удержал его руку.
- Купите индульгенции, ваша милость, - пробормотал закутанный незнакомец. - Купите святые реликвии, и вы обеспечите себе прощение грехов и спасение души. За один только кварто можете поцеловать кость руки святого Иакова. Это приносит радость. А вот за двойной реал - три дюйма веревки повешенного, на счастье...
Мигель молча проехал мимо, но старый философ, ради любви к грешному, подавил свое отвращение к суеверию и вернулся.
- Дай-ка мне эту веревку, - сказал Грегорио, протягивая два реала.
Догнав потом Мигеля, он тайком засунул обрывок веревки в его седельную сумку и простился с ним, как отец с сыном.
