Анатолий Байбородин - Озёрное чудо
«Ишь как браво поют, — помнится, завидливо вздыхала Игорева мать, запуганная отцом, — и живут душа в душу. Жалеет Стёпа Наталью…»
А в школе, стыдливо сжимаясь от восторженных ребячьих глаз, Степан растерялся; балагуристый, баешный, а в прина-родье, словно язык проглотил, неохотно, однозначно отвечая учительнице; развеселил фронтовика лишь смелый вопрос школяра, которого он с трудом разглядел за партой: «А вы Гитлера видали? Баушка говорела: Гитлер с рогами, с копытами и с хвостом…» «Во, во, во!.. Верно!.. С рогами, с копытами, с хвостом… Мы на его могилу осиновый кол забили — нечисть, дак…» И уж кто хитромудрый надумал…сам директор, поди… но зазвали Степана с гармонью, и, коль тот не ведал, что и говорить о войне, попросили сыграть и спеть. «Тогда пляшите…» Крылато метнулись пальцы гармониста по ладам и басам… замерли… и запела гармонь нежно:
Если бы гармошка умела
Всё говорить не тая!
Русая девушка в кофточке белой,
Где ж ты, ромашка моя?..
Попросили фронтовое спеть и сыграть: де, малы ребята про ромашки слушать, и Степан согласился, но, перебирая в памяти песни военного лихолетья, вдруг удивился: во всякой, что помянулась, любимая жена ли, девушка является. Махнув рукой, тихонько заиграл, запел, сронив седеющий чуб на меха:
…«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой.
Хотел я выпить за здоровье,
А пить пришлось за упокой».
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам…
Похоже, Степан спохватился: ох, напрасно пел ребятишкам про солдата, который на могиле жены пил горькую со слезами, рано им, и чтобы дохнуло порохом в ребячьи души, вспомнил боевую песнь:
…И врага ненавистного,
Крепче бьет паренёк.
За Советскую Родину,
За родной огонёк…
Видимо, пожилые учителя помнили, что по молодости…до войны еще… Степан играл на гармони, пел и плясал на клубной сцене, но, когда исподтишка обвенчался с Натальей, та посидела на репетиции, ревниво глядя, как бравые клубные девахи кружатся возле гармониста, и встала поперёк: «Я или клуб?., выбирай?..» Выбрал Наталью, стали петь в застольях на пару.
Отыграл Степан школьникам, и те читали наизусть стихи о героизме русского солдата, о советской родине; читали без запинки, от зубов отскакивало, а фронтовик горевал, что его ребята учатся через пень колоду. Потом семиклассник Игорь Гантимуров… круглый пятерочник, гордость Яравнинского района… притомил народ странным стихом собственного сочинения: де, стали люди помирать от глада и хлада, от тяжких недугов, и тогда сели на земь инопланетяне с рогами — антенны, торчащие из башки, — умных погрузили на корабль и увезли в дивные и богатые инопланетные края, а дураки остались помирать на Земле. Не глянулся Степану гантимуровский стих, но порадовал башковитый малый из бурятского улуса, восславивший Яравну в певучем и нежном стихе:
О, Яравна!
Размах твоих крыльев широк.
Мускулистые ноги изменят
Диковатой и резвой косуле,
Пожелавшей тебя обежать.
Тайны дебрей твоих неприступны,
в гордой шири степей и лесов
каждый камень и лист
здесь на духе отчизны настоян…
Степан прослезился, слушая малого, и снова погоревал о своих ребятах: палкой не заставишь стих выучить, восемь классов со слезами кончат и — быкам хвосты крутить, либо на рыбалке сопли на кулак мотать, либо уж по его пути топором махать; одна надежда на дочь Лену, хотя, опять же, девка — отрезанный ломоть.
XV
Степан, обращаясь к жене, вдруг шлепнул себя по беспамятному лбу:
— А ты, мать, доспела парень-то чьих будет? Не признаёшь?
Тётка Наталья, выуживая тарелки, ложки, вилки из похожего на хозяйку, дородного, застеклённого буфета, опять тревожно глянула на гостя влажно-синими глазами, но промолчала.
— Дак кого же их нонче признаш — все на єдину колодку, все лохматые, — засмеялся Степан. — Не признала?
— В памяти пока. Чо же не признала, чай в соседях жили. Чьих?.. Гантимуровых, Льва Борисыча… Видать породу… — Хозяйка прищуристо и быстро глянула на парня.
— А мы, Натаха, из города вместе ехали… Ишь вымахал-то, оглобля. С нашей Ленкой женихался, помнишь, мать?
— Ты, отец, однако, зарядил нынче, — веселый шибко, балабонишь[40] чо попало, балабон.
— Во-во, старый Мазай разболтался в сарае…
Примостившись на краю лавки, гость сидел прямо, скованно, в неловком, тягучем и тревожном молчании. Старуха, исшарив гостя слезливыми глазами, что небесно светились из глубоких, сумеречных глазниц, воткнула веретёшку в кудель и, подпирая рукой поясницу, с охами и вздохами взнялась с лавки, подхватила прялку и, согнутая в вечном поклоне, пошаркала в запечный куток. После невнятного шепотка занавеска, за которой утаилась старуха, отмахнулась, из кутка вышла до времени покрасневшая, здоровая девица в коротко, по-городскому выше колен, подрубленном платье.
— Лена, здравствуй, — зачарованно пробормотал Игорь, на что девушка, пуще заалев, испуганно кивнула головой.
— Ты, паря, пока сиди, — засуетился Степан. — А я на живу ногу, мухой в лавку слётаю.
Степан подхватился и уметелил; следом тронулась и дочь, но возле порога её перехватила мать и стала наказывать, чтобы накормила чушек и шла доить корову.
Случается, время так украсит либо ухайдакает былого знакомца, что встретишь через дюжину лет и не признаешь. Но Игорь сразу узрел в нынешней Елене давнишнюю деревенскую Ленку, пугливо замирающую на зелёной травяной постели в нарошечной семейной избе, куда в потёмки заглядывал сквозь черемуховую листву бледно-жёлтый опечаленный месяц: таким же детским, вроде, и обереглось лицо, выпавшее от светлой матери: белое, круглое, с утопленным в щеках мелким носом, с удивленно и наивно хлопающими, влажно-синими глазами, кои… неожиданно… ныне укрыли толстостёклые очки. Да, с лица дева мало поменялась, но когда парень глянул ниже — глянул воровато и жадно, то чуть не свистнул от дивья: под платьем, туго натянув ситец, томилась и рвалась на волю зрелая-перезрелая плоть, какую нагуливают лишь благополучно отрожавшие, здоровенные бабы, отчего Игорю померещилось, будто детскую подсолнуховую головушку насильно прилепили к матёрой бабьей стати. Спохватившись, что смотрит дольше и цепче для случайного, мимолётного взгляда, да ещё и туда, куда смотреть заказано всякому Якову, всякому встречному-поперечному, Игорь силком перевёл взгляд на игриво выпиленную фанерную рамку, крашенную в чёрный цвет, тесно залепленную вянущими карточками.
— …Так что, дорогуша, давай разворачивайся, нечего прохлаждаться, — наказывала мать. — И не забывай, в детсаду надо пол помыть.
— Да ладно, вымою, — досадливо махнула дочь нависающей над глазами русой чёлкой и, сводя круглые плечи, пытаясь хоть эдак утаить круто вызревший бабий цвет, скользнула в закуток, откуда вышла в линялой обдергайке, похожей на древний пиджак с отцовского плеча. У порога прихватив подойник, вышла из дома. А Игорь ещё долго отряхивал с себя липкое, горячее наваждение, усмирял взыгравшее грешное воображение.
С шумом, смехом вкатился хозяин, вывернул из брюк бутылку «белой» и смачно припечатал к столешнице.
— От, ядрёнов корень, а!., едва выпросил. Уперлась рогом…
— Продавщица-то? — довольно улыбнулась тётка Наталья.
— Но… Нету и всё, и хоть башку об прилавок расшиби. Талдычит, как заведенная: «Директор запретил водкой торговать…»
— От оно и браво, а то запились. Пора старух просить, чтоб заговорили: свинья и то водку не пьёт, а помои жрёт. Так и ты, раб Божий, водку не пей, через нее не болей… Сенокос, погожие дни, а их гульба. Сёдни гуляшки, завтра гуляшки — пойдешь без рубашки.
— Но ты, Наталья, тоже лишнее-то не присбирывай. Запились… Корреспондент на ус намотает, а потом прославит, век не отмоешься. Запились… — Степан обернулся к гостю и пояснил картину. — У нас, паря, директор новый… Хотя какой новый?! — механик бывший… Сам браво пил… и пил, и за уши лил, а тепери-чи с пьяными воюет. Увидит, паря, зашибёт. Ага… Ну, зимой на неводе не запретишь — для сугрева. А летом, когда сенокос, упаси Бог… Пока, говорит, покос не кончите, чтобы в лавке и не пахло этой заразой. А нам нонче на сено большой план отпустили… А главное, паря, как учует?.. Вроде глаза и уши по кустам… Тре-тиводни мужики на покосе по стопке хлопнули, по другой налили… А уж смеркалось… Прилетел на газике, чисто коршун, а с им и «чёрный воронок»[41]. Разорался: «Счас нажрётесь до поросячьего визга, а утром вас колуном не разбудишь!.. Столь греби лежит, а они сабантуй[42] устроили! А если задожжит?.. Сгноите сено…» Но чо, паря, какие бутылки мужики заначили, нашёл и расхлестал, а бригадир вякнул, дак и плюху схлопотал. Погрузили мужиков в «чёрный воронок» и в кутузку упёрли. А утром, чуть свет, на том же «воронке» привезли, и пришлось им под конвоем сено косить. Как ишо наш Миха с имя не угодил… А лягавый по-хаживат, под черёмухой в тенёчке полёживат — стережёт, чтоб не волынили, чтоб не убёгли… А-а-а, во ишо чо… Да-а, паренёк нездешний…прошлый год подчалил, непутёвый… дак чо, Баклан[43], учудил: сосновскую шалашовку на покос приволок.
