Елена Стефанович - Дурдом
В палату принесли малыша. Елена, кое-как привстав, взяла его на руки. Подняла глаза и тут натолкнулась на откровенно любопытствующие, холодные глаза собравшейся белохалатной толпы.
Елена положила малыша на кровать около себя: "Уйдите отсюда, пожалуйста! — тихо попросила она. — Все уйдите"…
— А в чем дело, Леночка? — удивилась Ликуева. — Мы что, мешаем тебе?
— Да, мешаете.
— А ты… ничего не сделаешь с ребенком?
— Конечно, сделаю! Съем я его! Разве не понятно?
Господи, неужели ей всю жизнь придется вот так постоянно сталкиваться с людьми, элементарно не желающими видеть в ней человека, хоть как-то чувствовать ее боль?! За что, за что все это?!..
— Возьмите у нее ребенка, сестра! — визгливо скомандовала Ликуева. И детская сестра, которая принесла Елене сына, нерешительно подошла к ней: "Дайте, пожалуйста, ребенка!"
— Не дам! — прижала она малыша к груди. И он слабо заворочался, заплакал. Елена внимательней всмотрелась в его личико и ужаснулась: оно все сплошь было усыпано гнойничками, и тельце маленького горело даже сквозь пеленки. — Что это с ним?! — вскрикнула Елена. — Что это такое?!
Она трясущимися руками принялась разворачивать пеленочку, и запах детского тельца, сгорающего в огне высокой температуры, сжал ее сердце ощущением подступившей беды.
— У него ведь температура, очень высокая… — растерянно проговорила Елена. — Что с ним?!
Сквозь плотную толпу протиснулась пожилая женщина в белом халате.
— Я детский врач, — спокойно и просто сказала она. — Дайте сюда ребенка, сейчас посмотрим…
И Елена тут же почему-то поверила ей, покорно протянула своего Антошку, и в животе опять вспыхнула резкая горячая боль, но она лишь досадливо поморщилась — не до того! А врач, положив малыша на соседнюю пустую кровать, принялась внимательно его осматривать.
Молчание в палате затягивалось, становилось непереносимым..
— Так… — изменившимся голосом резко скомандовала врач, оторвавшись, наконец, от мальчика. — Ребенка — в процедурную! Немедленно операционную сестру.
В палате поднялась какая-то нервозная суета. Детская сестра, подхватив маленького на руки, быстро вышла.
— А что… что с ним? Куда его понесли? — спросила Елена у заведующей отделением.
— Видимо, пневмония. Не переживайте, все будет хорошо…
— А чтобы ты зря не волновалась, мы тебе сейчас назначим лечение! — вмешалась в разговор Ликуева.
— Какое еще лечение?! — отчаянно завопила Елена. — Лариса Осиповна, ну, какое еще лечение?! Здесь ведь роддом, не психушка! И зачем вы вообще сюда приехали? Кто вас просил?..
— Ну вот, видишь, как ты возбуждена! — покачала головой Ликуева. — Тебе обязательно нужно провести курс седативной терапии… Давай, Леночка, не будем с тобой ругаться. Ну, зачем нам с тобой это?… Значит, так. Сюда на дежурство придет наша санитарка. Тебе будут делать уколы, чтобы ты хорошо спала и побыстрее поправлялась. У тебя ведь впереди столько хлопот с малышом!
— А санитарка-то ваша зачем? — безнадежно, угасшим голосом спросила Елена.
— Ну, ты ведь знаешь, что в роддоме очень мало персонала, санитарок вообще нет, дежурить около тебя некому. А наши санитарки всегда с нашими больными дежурят…
— Но почему я ваша больная, почему?!
— Да потому, Леночка, что есть определенные правила. Ты ведь состоишь у нас на учете, так? И мы просто обязаны принимать участие в твоей судьбе!
— Когда меня отсюда выпишут? — спросила Елена.
— Скоро. Скоро, наберись только терпения…
Ликуева ушла. С трудом повернувшись, Елена легла на правый бок, к стене, и замерла, закрыв глаза. Перед глазами неотступно стояло маленькое, худенькое, горячее тельце сына…
И еще почему-то вдруг стал вспоминаться отец. Только после операции она вспомнила, что сын ее появился на свет в годовщину смерти отца, и это ее ошеломило.
Только теперь, столько времени спустя, она стала по-настоящему понимать всю горькую отцовскую жизнь и мельком услышанные слова старухи-соседки за спиной, у отцовского гроба: "Жалеть-то живых надо, мертвым уж ничего не нужно…" Эти слова будут жечь ее душу виной и тоской всю жизнь…
* * *…Проснулась она не сразу. Сначала откуда-то издалека до ее сознания стал доходить знакомый до отвращения, до ненависти, голос. Он пробивался сквозь смутный тяжелый сон и заставлял к себе прислушиваться против воли, против желания. Это был голос Софочки, санитарки из психушки. Она кому-то рассказывала:
— Дак их, дураков-то, за решеткой держать — одно спасение! Работа у нас — не приведи господь… Иной раз какая-нибудь взбесится, так впятером еле-еле с ней управимся. Привяжешь ее, сволочь, вязки-то вроде крепкие, ан, смотришь, она уже каким-то манером выкрутилась, вылезла из узлов, как змея… ну, по новой начинаем крутить!
— Ох, вот страсти-то, вот страсти! — кто-то соболезнующе щелкает языком. — Я бы нипочем не стала там работать, страшно-то как! И чего это с такими дураками столько возятся? Лечат их, кормят, столько государство денег зазря переводит, а что толку-то?
— Да и мы так думаем. А все это гуманность наша интеллигентная! Какая гуманность к дураку? Все равно дурак, как его ни лечи, умным не станет. Вот как ни говори, а Гитлер все ж таки прав был, он всех таких ликвидировал. Что хлеб-то зря переводить?…
Не выдержав, Елена повернулась на другой бок. Говорившие замолчали.
Около ее кровати сидела и в самом деле Софочка с роддомовской буфетчицей — как быстро такие люди друг друга находят! Обе они внимательнейшим образом уставились на бледную, лохматую Елену.
— Ну, как дела? — изображая доброжелательную улыбку, спросила Софочка. — Как сынок?
— Да ведь вы, наверное, лучше меня знаете, как мои дела.
— Нет, ну все-таки…
— Что — "все-таки"? Что вы хотите от меня услышать?
— Ну, что?.. как настроение? Может, ты кушать хочешь? Тебе разрешили есть?
— Да. Но я не хочу. Я попросила бы вас, чтобы вы всякими глупостями людей не пугали. Стыдно слушать, что вы тут несете!
И Елена легла, уставившись в потолок.
Буфетчица, вздохнув, тихо вышла из палаты. Софочка осталась без собеседницы. Видимо, сидеть в тишине, без разговоров, ей было просто невтерпеж. Она встала, походила по палате, поглядела на Елену, повздыхала… наконец решилась:
— Я пойду чайку попью, а? Ты уж тут как-нибудь пока без меня обойдешься?
— Нет, не обойдусь… Начну окна бить и "шумел камыш" распевать… И нос кому-нибудь откушу!
Даже недалекая Софочка поняла, что Елена нервничает.
— Ага, ладно, — шумно вздохнула она еще раз. — Ну, значит, я пойду.
И вышла из палаты, все-таки не прикрыв плотно дверь.
Слава богу, в палате никого. Елена, превозмогая боль, потихоньку поднялась, накинула на себя одеяло и, придерживая обеими руками живот, вышла в коридор. Там было многолюдно — женщины, уже оправившиеся после родов в ужасающих халатах и рубахах сновали по коридору с баночками и пеленками в руках, и, глянув на них, Елена с горечью подумала, что покажи сейчас мужьям их жен в таком виде, многие бы прослезились, остальные — разбежались от семейного очага. Из разговоров в коридоре она поняла, что рубашка на каждую поступившую в роддом женщину на все время ее пребывания в стационаре полагается только одна, и халат — один, и пеленки тоже нужно беречь, их хронически не хватает, стирку не могут наладить. А из дома ничего брать нельзя, и как соблюдать элементарные правила гигиены — совершенно непонятно.
Ей пришла в голову мысль, что, может быть, все эти более чем странные порядки — своеобразная тотальная политика: чтобы люди забывали, да поскорее, о таких ненужных вещах, как чувство собственного достоинства, самолюбие, самоуважение… Ну, в самом-то деле, разве можно всерьез воспринимать человека в рваном тряпье неизвестно с чьего плеча, в распадающихся прямо на ногах тапочках, человека, лишенного элементарных удобств? Он и сам-то себя всерьез не примет и ни с какими претензиями ни к кому не полезет — на что можно претендовать в таком виде? Радуйся тому, что дают, а то и этого может не быть…
А больничная кухня? Иной раз Елене начинало казаться, что и здесь — какой-то гнусный заговор: разве можно всерьез поверить в то, что женщины, имеющие специальное образование, умеют готовить только "по-больничному", то есть попросту переводить продукты? Да если бы они так потчевали родных мужей, все до единой были бы вдовами или просто разведенными. Но ведь почти все — замужем, и живут, судя по всему, не так уж плохо. Тогда в чем же дело? Одна кулинария — для общественного котла, другая — для домашнего?
По затихшему вдруг коридору Елена двигалась в сторону туалета. И за спиной услышала то, чего больше всего боялась: — Психическая! С ней санитарка из дурдома дежурит.
За ее спиной послышался гул встревоженных женских голосов. Она обернулась. Женщины замерли от страха. Впрочем, Елена на них не обиделась. Тихо-тихо было в больничном коридоре…
