Джон Апдайк - Переворот
Сквозь прорези и проемы, проделанные ветром, открывалось окутанное дымкой море песка так далеко внизу, словно на другой планете. Смотрел я на запад, в направлении долины ущелья Иппи, которая тянется с севера на юг по центру моей большой страны. Ближе в обзор попадал окаменелый лишайник, серебривший относительную влажность некоторых затененных мест, и какие-то карликовые разновидности колючего кустарника украшали низ выступов. Слегка менялась и наскальная живопись: земляные мазки цвета охры и мастика из угля уступили место технике покрытых налетом завихрений основных цветов, распыляемых из банки. Вместо магических фигур исчезнувших анималистов Зеленой Сахары появились свастики, стилизованные половые органы и всякие разнообразные формы — кресты или стрелы, обведенные кружком, или что-то вроде самолетов в кружке. Некоторые иероглифические надписи можно было прочесть: РАКЕТЫ КЛАССА 55, БЫТЬ ГОЛУБЫМ — ЭТО ЗДОРОВО, REVOLUTION AHORA[47], QUÉBEC LIBRE[48], ЕРУНДА, ЖИРНЫЙ ГОРОД. Буквы в последних словах тоже были жирные — такой стиль вообще преобладал. Многие надписи были перегружены: вместо СТОП было написано: СТОП ВОЙНЕ. Некоторые надписи были сплошным безумным смешением красок, исключавшим прочтение, даже если бы мы с Шебой испытывали желание этим заняться, а его у нас не было. Дело в том, что от верблюжьей желчи, которую мы выпили, нас тошнило. Лицо Шебы стало серым, как картон, которым прокладывают стопы свежей бумаги. Я тоже на такой высоте, где ощущался недостаток кислорода, под вертикальным взглядом полуденного солнца не мог больше сделать ни шагу по этой свинцово-серой планете. Мы наполовину на карачках, наполовину ползком добрались до грубо обтесанного входа в пещеру, представлявшую собой своего рода будку перед подземной системой, в чьих глубинах — если меня не обманывали обоняние и слух — продавали мерзлые цветы и играли в китайский бильярд.
Верблюд вошел вместе с нами и первым заснул. Затем Шеба погрузилась в небытие — ее головка, это маленькое вместилище преданности, покоилась на моем плече. А во мне шевелился зеленый демон тошноты, не давая уснуть: когда мои глаза привыкли к тьме, я увидел, что наше прибежище, а скорее всего — могила, было некогда приютом любви и осталось мемориалом любви. На противоположной стене надпись оповещала: ТЕКС ЛЮБИТ РИТУ, и на этой же стене, а также на примыкающих к ней многие другие имена привлекли мое внимание скоплениями обреченных на вечные муки; не все они были написаны прямыми буквами алфавита, который империалисты-римляне внедрили в Европе, многие были выведены нашей несравненной арабской вязью, иные — коренастыми буквами святого Кирилла, цветочками греческого алфавита, деловитыми, похожими на ростки бамбука, азиатскими взмахами кисти и броскими прямолинейными знаками тиффинагов, которыми тамачеки пишут по песку. Столько имен, столько любви, столько криков на краю petite mort[49], столько спермы, — меня затошнило, и кровь отлила от головы. Но прежде чем в ритме дыхания Шебы я погрузился в сон, который мог быть нашим последним, я заметил на скале над ее головой нестираемую надпись: СЧАСТЛИВЧИК ЛЮБИТ КЭНДИ.
— Что сказал твой отец?
— Он ведь много о тебе не говорил, нет. А вот вопросов он задавал много, ты очень заинтересовал его. Он считал, что ты мог бы открыть ему секрет, почему черные такие, какие они есть, почему они не любят нашу страну так, как любит ее он.
— Его страна и их страна — это разные страны. Они так же непохожи, как Рай не похож на Ад.
— Я-то, Счастливчик, это знаю, можешь не спорить со мной. Я просто стараюсь на минуту стать на его место. Бог ты мой, до чего же ты стал раздражительным!
— Хандра перед расставанием, — счел возможным сказать он голосом тоскующего любовника.
Снег растаял, снова замерз и наконец сошел в последний из четырех раз, когда он мог наблюдать этот красивый переход к потеплению в Северной Америке, — подходило время выпуска.
— И придирчивым, — докончила свою мысль, ничуть не смягчившись, Кэнди. — Порой ты говоришь ну прямо как Эсмеральда. Ты с ней недавно трахался?
Хаким промолчал. Он понимал: если заверить ее, что он не спал с Эсмеральдой после того, как Кэнди с тем поразительным чутьем, какое существует у белых женщин, когда нарушаются их права собственности, вынюхала это и заставила его признаться, значило вызвать к жизни в более ярких красках этот гибельный проступок и вновь пережить гиперболический гнев и горе Кэнди. Ее реакция поразила, а потом напугала его. Он ненамеренно выпустил на волю источник страсти, человеческую силу, неведомую в Африке. В деревне кусты каждую ночь сотрясались от совокуплений. Он обнимался со многими предыдущими любовниками Кадонголими. С Эсмеральдой был эпизод, не причинивший боли, поучительный, более здоровый, чем лишняя кружка пива, и, в общем, меньше затронувший его нервную систему, чем, скажем, посещение ее отца-дантиста. Право же, Кэнди слишком строго наказала его за эту прогулку по снегу: обильные слезы, которые она по этому поводу пролила, высохнув, привели к бесконечному сарказму, в голосе ее появились оскаленные клыки. Эти тубабы действительно полны яда — теперь ему легче было понять У. Д. Фарда, утверждавшего, что от этих голубоглазых животных, как только они народились, следует избавляться, эту расу злобных, воющих волков надо загонять в ледяные пещеры Европы. При мысли о его неверности на лице Кэнди появлялось волчье выражение. Губы пересыхали, глаза становились безжизненными, холодными и маленькими. И она принималась говорить о жертвах, которые принесла ради него. Вся ее жизнь, казалось, была погублена вливанием его спермы. Однако, как это ни парадоксально, ни капли этой спермы не должно быть пролито вне ее тела. У нее были права. Она подвергла себя большой социальной опасности. Она, она.
Она сказала ему:
— Я больше не могу тебе доверять. Вы можете в любое время нырнуть вдвоем в кусты. У вас столько общих чудесных вещей. Вы оба ненавидите белых. Вы оба живете в одном ритме. Уверена, что вы говорите обо мне, да? Вы называете меня Розовопалой.
— Прошу тебя, — сказал он: ему было стыдно за нее. Она этого не заметила в своем стремлении пристыдить его.
— Ты не находишь ее костлявой? — спросила она. — И педанткой? И... в общем, скучной? Словом, не совсем средний класс! А папаша, который, только представь себе, сколько просверлил зубов!
— В противоположность твоему, который сколько продал полисов!
— Можешь до предела издеваться над папой, но он ради мамы или меня что угодно сделать готов. Если надо будет, он и убьет ради нас.
— Или просто ради удовольствия.
От слез у нее покраснели веки. Она крепко обхватила руками его шею, гордясь своими слезами, своим жарким дыханием, опалявшим его.
— Счастливчик, это так не похоже на нас. Что пошло не так?
«Ты пошла не так. Ты должна отступиться». Но он не произнес этих слов вслух, лишь терпеливо снова спросил:
— Что в точности сказал твой отец?
— Он был ужасен, — всхлипнула она. — Просто ужасен.
Прижав ее к себе, он вспомнил, как в солдатский отпуск он, молодой муж, которому только-только исполнилось двадцать лет, держал, прижав к груди, одного из детей Кадонголими, родившегося во время его годовалого отсутствия, как похлопывал по спинке, чтобы утишить колики, его внутренних демонов, и как младенец срыгнул, а женщины, окружавшие его сплошным кольцом, возблагодарили Всевышнего за этот слабый звук. Так и Кэнди ждала, чтобы ее поблагодарили за слезы.
— Он сказал, — с трудом выжала она из себя, — что убьет тебя, если ты попытаешься на мне жениться.
— Жениться? А что ты на это сказала, дорогая?
— Я сказала... — Вздрогнула, судорожно глотнула, всхлипнула и произнесла: — ...ему все равно не остановить нас — мы сбежим.
Лежа с Шебой, Эллелу вертелся во сне, одежда под ним скрутилась, прихватив с собой белую пыль с пола пещеры, образовавшую шишки. Сквозь сон он чувствовал эти шишки и тело Шебы, пребывавшей в забытьи, но время от времени принимавшейся, как он, вертеться, — они были словно два каркаса, вращающихся на параллельных вертелах, соприкасающихся с шуршаньем, испытывающих голод и жажду, рожденных иссушенными органами, которые уже не чувствуют боли. Однако это состояние, на которое не действуют ни масса внезапно появляющегося света, ни краски, ни взаимосвязь явлений, составляющая бессмертное сознание Эллелу, не стирало существования лежащей рядом женщины с ее запахом, печалью и теплой кожей под одеждой, которая за время путешествия по Балаку выцвела, словно от стирки в чересчур горячей воде. В его сонном мозгу присутствовало сознание, что он должен быть благодарен ей за то, что она сопровождает его, хотя ему, как марксисту, следовало бы считать, что у нее не было иного выбора: либо сопровождать его, либо бродить нищей по улицам. Но что это, если не нищенское существование — этот путь по кремнию под звездами, а теперь смерть в пещере, усеянной презервативами и салфетками «Клинекс», равно как и другими свидетельствами помойки любви? Во сне Эллелу выросла арка жалости и горестной благодарности к этому созданию, появившемуся из его ребра, к его напарнице, и криптой накрыла тело Шебы, ее податливые губы, ее иссиня-черный лоб, гладкий и округлый, словно кафельный купол. Тут в нос ему ударил запах водки, а губами он почувствовал воду.
