Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны
Желая собраться с мыслями, я присел на березовую скамью, поставленную здесь с целью украсить расположение войсковой части. Я понимаю, что до зари мне в Кымпулунг уже не добраться. Я говорю себе, что теперь, когда мне все известно я должен спокойно подыскать другой удобный случай. Но до рассвета я здесь оставаться не могу. Мне необходимо двигаться, все во мне горит. И я отправляюсь в свою часть пешком через лес. Огибаю кладбище с маленькими белыми крестами, по-моему, неогороженное, мимо церквушки с колокольней, желтеющей в лунном свете (откуда здесь столько покойников), и бреду по плохо различимой тропе, проторенной солдатами. Пока я пробираюсь лесом, я вообще ничего не вижу и не знаю, то ли луна зашла, то ли ее заслоняют деревья. Я иду все время быстрым шагом, тяжело дыша и порой останавливаясь. Когда я выхожу из тени деревьев, окружающая темнота как будто становится менее плотной ... Она рассеивается: близится рассвет. Слева показался домик Иоаны, где я живу, буквально в двадцати шагах от границы. Здесь не более десятка домишек, рассыпанных по склонам небольших холмов с пастбищами; эти избы с завалинками больше похожи на дома по ту сторону границы, чем на румынские. Теперь меня окутывает туман — лиловый, почти фиолетовый — , как на самых модернистских картинах. Дальше, левее хутора, высится одинокий и величественный Пьятра Крайулуй, который всегда кажется мне огромным собором из фиолетового камня; его гребень с шестью башенками в ряд постепенно озаряется золотистым светом.
Эта пятикилометровая пробежка в гору измотала меня, но и принесла пользу. Я, не раздеваясь, повалился на постель, покрытую шерстяным одеялом, и зарылся головой в подушку. Все тело у меня словно превратилось в каменную глыбу.
Утром меня встречает яркое солнце и веселая живая зелень. Походные часы-браслет показывают половину двенадцатого. У меня пересохло во рту, кожа на лице облупилась, веки набрякли. Я стараюсь не думать о том, что было вчера, как стараются обойти стороной зараженное жилище. Тощий, нескладный Думитру приносит ведро холодной воды, и я обливаюсь до пояса. Я словно больной, который перенес операцию, инъекции, массаж; теперь, освежившись, я чувствую себя лучше, но боюсь, что любая четкая мысль причинит мне боль, как неосторожное движение или прикосновение — забинтованному телу. Я перебираюсь через паши смехотворные траншеи, подковой охватывающие мой дом, и спускаюсь в расположение лагеря, где находятся солдатские землянки.
— Господин младший лейтенант...
— Чего тебе, цыган?
— Господин младший лейтенант, дай Бог вам здоровья... Сделайте милость...
— Да чего ты хочешь?
— Пустите меня отсюда...
— Да разве я могу, Вэрару? Ты слыхал, что говорил господин капитан? Посмотрим, что он скажет сегодня.
Вэрару, цыган лет сорока, косматый, с взъерошенными усами, был зачислен в часть, как мне кажется, главным образом, шутки ради. Какой-то офицер наткнулся на него, спросил, служил ли он в армии и притащил его в полк. Никто толком не знает, каким образом он попал в нашу роту.
— Господин младший лейтенант, здравия желаю... Ведь у меня трое ребятишек, им есть нечего. Они вот такие. — И он показывает рукой: мал мала меньше.
— Ты ко мне обратись в присутствии господина капитана. Младшие лейтенанты Хараною и Митикэ Рэдулеску удивляются при виде меня:
— А ведь говорили, что ты в Рукэре, дорогой...
Я объясняю что меня довез полковник и что ожидается инспекция.
У обоих в руках — альпенштоки красиво отделанные их ординарцами, в это солнечное утро они только что совершили прогулку. Нам навстречу идет старшина Нягу, который обращается к нам всем с приглашением — однако адресуясь только ко мне:
— Господин младший лейтенант пожалуйте и вы.
— Куда, Нягу?
— В двенадцатую роту. Сегодня ночью солдаты добыли несколько кроликов и мы устроили маленький праздник. Завтра день рождения Марина Думитру, старшины двенадцатой роты. Пожалуйте на угощение.
Под навесом из веток и листвы — настоящая корчма. Есть и скрипач и певец. Мы встречаем здесь других офицеров, которые снисходительно вкушают жаркое с тарелочек и пьют красное вино из больших стаканов матового стекла. Ко мне подходит унтер-офицер.
— Господин младший лейтенант, как вы думаете, когда нас отсюда отправят?
— Да откуда я знаю, Василе? Я вижу, у вас здесь тоже недурно, — и я окидываю взглядом беседку.
— Господин младший лейтенант, ведь у нас тоже жены, дети...
Приглушенная боль молнией пронзает грудь; музыканты продолжают играть. Тут нам попадается на глаза цыган Вэрару.
— Господин капитан, а что будем делать с этим Вэрару? У себя оставим?
Вэрару сообразил подойти ближе, к удовольствию офицеров, которых он чрезвычайно забавляет своими ответами абсолютно не по форме.
— Так ты хочешь уйти, Вэрару? Такой молодой и крепкий..
— Да нет, господин капитан, здравия желаю... Меня обидел господь. — И он уже собирается показать свою грыжу под смех всех присутствующих.
— Мы тебя «капуралом» сделаем, Вэрару, — говорит кто-то, подражая говору цыгана. — Придешь домой — всех своих цыган перепугаешь.
— Меня сделаете... Ох, грехи мои... а ведь я в армии не служил. .. Ничегошеньки не знаю...
— А ну, Вэрару, как зовут короля?
Вэрару никак не может выговорить имени «Фердинанд» и теперь отнекивается, смущаясь, как девица:
— Да оставьте меня, господин лейтенант... Ведь я же не военный...
Офицер злится:
— Эй, слышишь, цыган, мы здесь не шутим!. . А ну, черт возьми, «смирно». — При разком окрике офицера бедняга цепенеет, пытаясь встать руки по швам. Затем гремит команда: «Лечь»... «Встать»... «Лечь»... «Встать»... И Вэрару шлепается на землю и поднимается по команде, словно заводная лягушка.
— Ну, Вэрару, как же зовут его величество короля? Совсем растерявшись, тот выпаливает, ни на кого не глядя:
— Здравия желаю, господин... Короля зовут Лисандру.
Взрыв хохота. Для Вэрару самое красивое имя — Лисандру, и он с восторгом нарекает им короля, раз уж не может произнести его настоящего имени.
— Как это — Лисандру? Смотри, сегодня ночью три дежурства закачу!
— Короля зовут... Короля... Его зовут «господин полковник Лупашку», — отчаянно кричит Вэрару, испугавшись наряда.
Это единственное официальное имя, которое он смог запомнить, и в чрезвычайных обстоятельствах он всех так называет; очевидно, он считает, что это высокое звание более всего подходит королю, хотя, по-видимому, ему все-таки известно, что короля зовут иначе.
— Господин капитан, что же нам с ним, в конце концов, делать?
— Откуда я знаю? Можно бы и отпустить... Но ведь у него нет никаких документов... Он не может доказать, что ему уже тридцать лет. Оставим его в музыкантах.
Вмешивается, улыбаясь, юный Попеску:
— Да ему, черт побери, уже все сорок, господин капитан. Он и петь-то не умеет, это кочующий цыган-лесовик.
Капитан заверяет нас, что через день-два он отпустит Вэрару.
— Георгидиу, вам записка от вашего дружка Лайоша. Все товарищи с интересом следят за моей дружбой с венгерским офицером, который командует ротой прикрытия таможни.
Он обычно приглашает меня по воскресеньям и в праздники к четырем часам на партию в кегли и на кружку пива вместе с таможенными досмотрщиками обеих сторон, пограничным полицейским и их женами.
Это очень веселые вечеринки с громким смехом и забавными шутками. Капитан спокойно и авторитетно советует мне не ходить туда сегодня: «Пусть пройдет инспекция».
Он прав. Мне сегодня необходимо провести день в покое. Фраза «Пусть пройдет инспекция» отдается эхом в моей голове, пустой, без единой мысли. Значит, «завтра» уже прошло?..
После обеда в столовой я возвращаюсь по тропе через траншеи домой и ложусь. Но едва я остаюсь один в четырех стенах, как думы оживают во мне, словно привидения. Если Григориаде уезжает в понедельник утром, то я никогда не получу убедительных доказательств, которые только и могут так или иначе положить конец душевному смятению, которое меня терзает. С каждой новой гипотезой мысль об отъезде вспыхивает во мне, как огонь.
В волнении я встаю с постели и решаю пойти к приятелям. Это два младших лейтенанта, которые живут вдвоем в большой комнате с двумя кроватями. Они играют в домино; сбросили френчи, сняли ботинки. То один, то другой то и дело жульничает, оба при этом шумно веселятся.
Я вхожу в игру третьим и делаю огромные усилия, чтобы сосредоточиться. Хараною раздает костяшки.
— Вот знайте: если я выиграю, значит, мне повезет и полковник разрешит мне перейти из второй роты. Избавлюсь от Корабу.
Капитан Корабу, как я уже говорил, это «гроза полка». У него костлявое лицо молодого инквизитора, коротко подстриженные усики. Он буквально довел до помешательства и солдат и офицеров своей строгостью, и даже «сам» командир полка, встревоженный подобной дисциплиной, написал, что, по его мнению, первая пуля второй роты будет предназначена ее командиру. В нашем батальоне, в среде скромных и озабоченных людей, которые кажутся не офицерами, а провинциальными учителями со своими странностями и комплексами, Корабу был единственным армейцем, прошедшим суровую школу военной службы в Вене.
