Онелио Кардосо - Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы
Вся эта история вышла не то из-за воробьев, которых в городе было видимо-невидимо, не то из-за ласточек, стремительно носившихся в небе. Наверное, утром малыш, не достававший матери и до пояса, долго плакал и не отпускал ее, вцепившись в юбку, пока не упросил взять его с собой. Он только разок прокатится по городу на автобусе и будет пересчитывать своих любимых воробушков на остановках, там, где растут большие деревья. И вот теперь он гордо восседал у окна и смотрел, как мимо проносятся деревья, или, может, любовался высоким белым облаком с четкими, подсвеченными солнцем краями.
Конечно, мать уже давно сошла, и он это знал. Наскоро поцеловав его, чтобы не задерживать автобус, она сказала «до свиданья» и выскочила на повороте, у фламбояна, — там, где всегда выходила.
Но с мальчиком был еще отец, он стоял в проходе, стиснутый со всех сторон людьми, которым тоже не досталось свободного места. Сын воспринимал его прежде всего как строгий голос, безоговорочно решавший в доме, что можно и чего нельзя делать. А еще отец был для мальчика парой сильных коротких рук, они вдруг хватали его и подбрасывали высоко вверх.
И в то же время отец был всего-навсего коренастым коротышкой, который держался за поручень сиденья, потому что до верхнего поручня мог дотянуться лишь с трудом. Вдобавок лицо у него было такое бесцветное, словно его помыли в стиральном порошке, и такое гладковыбритое, что казалось вообще безволосым. Глаза две крохотные бусинки; светлая в голубую полоску рубашка, расстегнутая до третьей пуговицы, обнажала седоватые волосы на груди, где болтался образок пресвятой девы из Эль-Кобре.
Так выглядел его отец, но для сына он пока еще не был таким. Но вот, когда мальчик разглядывал красного воздушного змея, который, покачиваясь на ветру, парил над плоской крышей, в автобусе вдруг раздался густой голос кондуктора:
— Кто мать этого ребенка?
Мальчик поднял голову и сразу отыскал глазами отца: кому же отвечать, как не ему.
Однако отец, тот самый человек, который решал, что можно, а чего нельзя, неожиданно отвел взгляд и с лукавой улыбкой принялся рассматривать пассажиров.
Мальчик тоже огляделся вокруг. И тут же встретился глазами с тощей женщиной, одетой в траур, и оробел. Потом мельком заметил еще одно лицо, круглое-прекруглое, которое смотрело на него с откровенной жалостью.
— Мать ребенка, откликнитесь! — вновь прозвучал на весь автобус призыв кондуктора.
Малыш опять поискал глазами отца, но тот передвинулся так, что мальчик не смог бы его увидеть, даже встав ногами на сиденье.
— Вот будет морока, если ребенок потерялся. Придется нам тогда заезжать в отделение полиции.
Мальчик задрожал, в его глазах блеснуло отчаяние. Кто-то, нет, не кто-то, а именно его отец должен немедленно произнести нужные слова. О том, что мать просто сошла раньше, на повороте, где растет фламбоян.
Но теперь мальчик потерял отца из виду и испугался, не понимая, почему тот прячется от него за чужими спинами.
Внезапно женщину, сидевшую сзади него, будто осенило, и она поспешила поделиться ужасным открытием:
— Ой, ведь этого ребенка бросила мать! Она ехала с ним, а потом вышла. Я же видела ее!
Малыш в отчаянии повернулся, чтобы возразить, но женщина в трауре снова уставилась на него странными лучистыми глазами, и он осекся. Отвернувшись, он уцепился обеими ручонками за поручень переднего сиденья и просунул между ними голову. А у людей уже были наготове заученные фразы:
— Бывают же такие матери!
— Звери и те так не поступают!
Мальчик напряг слух, словно от этого зависела вся его крохотная жизнь, и старался различить в общем хоре голос отца. Но тот молчал и лишь посматривал по сторонам с тем же хитрым и довольным видом. Вероятно, этот коротышка, не дотягивавшийся до поручня под потолком, вдруг почувствовал возможность вырасти, только не в обычном, а в каком-то ином смысле.
Автобус доехал до следующей остановки, и тут мальчика поджидала главная беда. Морщинистая рука опустилась ему на голову, и голос, тщетно старавшийся казаться ласковым, произнес:
— Малыш, ты не знаешь, где твой дом?
Он даже не поднял головы. От гнева и боли лицо его запылало.
— Что с тобой, детка, ты не умеешь говорить?
Круглая физиономия пришла на помощь женщине в черном:
— Наверное, мышка откусила ему язык.
А та продолжала:
— Послушай, мальчик, если ты будешь молчать, придется тебя отправить в полицию.
Он не смог бы ответить, даже если бы захотел: тугой комок сжал ему горло. Отец, вот кто должен был сейчас заговорить, или уже никто.
И отец заговорил, все еще не теряя надежды дорасти до верхнего поручня:
— А ну-ка, паренек, скажи что-нибудь, ты же у нас умеешь говорить… — начал он.
Мальчик поднял голову и взглянул отцу в лицо. И были в его взгляде такой упрек и такая боль, какие только могут быть в глазах пятилетнего мальчугана, который, сидя в автобусе, не достает ногами до пола.
— Говори же, не стесняйся, дома-то ты трещишь как заводной!
Все, кто ехал в автобусе, разом повернулись к отцу, но это его ничуть не смутило.
— Так вы… его отец?
— Совершенно верно, — довольно осклабился он и, подняв руку, ухватился за поручень под потолком, хотя это и было ему неудобно. И тогда водитель, взглянув в зеркальце, что висело перед ним, пошутил:
— А вы уверены, что вы его отец?
— Да как вам сказать… — ответил тот и расплылся еще шире. — Так говорят, впрочем, поди разбери!
Возможно, при других обстоятельствах люди бы рассмеялись, как это обычно бывает, но на сей раз никто не улыбнулся. Только отец все еще похохатывал, и сын впервые увидел его другими глазами — вероятно потому, что их застилали слезы. И видел он не ловкие отцовские руки, подбрасывающие его высоко вверх, а рубашку, расстегнутую до третьей пуговицы, и позолоченный образок, пляшущий на поросшей седоватыми волосами груди.
1964.
Такое безжалостное лето
(Перевод В. Капанадзе)
Два часа дня, жара. Что поделаешь, лето безжалостно. Пока нас только пятеро в приемной, не очень большой, зато уютной, хотя, к сожалению, кондиционер здесь сломан, и мы все время ерзаем в креслах, так как их синтетическая обивка моментально нагревается.
Посреди приемной стоит низкий столик с витыми ножками, заваленный журналами. Некоторые из них уже без обложек, а те, что поновее, пестрят рекламами зубной пасты и разных лекарств. Огромный вентилятор, жужжа, поворачивается из стороны в сторону и разгоняет по комнате горячий воздух. На стене висит аллегорическая картина: Смерть, в накидке с капюшоном, настигает красивую обнаженную женщину. Всю верхнюю часть картины занимает огромная коса.
В разговоры никто не вступает, все только наблюдают друг за другом. Быстрый взгляд, и человек отводит глаза, словно может оскорбить соседа, если посмотрит на него секундой дольше положенного, хотя, сколько «положено» смотреть в таких случаях, неизвестно. В числе ожидающих — сеньора в блестящем зеленом платье, на вид ей никак не меньше пятидесяти, если судить по заплывшим жиром дряблым рукам. Тем не менее заметно, что это весьма энергичная особа, поскольку она уже четыре раза вскакивала со своего места. Сперва — чтобы рассмотреть получше Смерть в капюшоне. Потом — чтобы послушать, о чем говорят за дверью кабинета. После этого она еще дважды подходила к окну и окидывала взглядом улицу. Как раз сейчас сеньора усаживается в кресло и вытягивает из кипы на столике журнал с яркой рекламой какого-то лекарства.
Рядом с ней сидит юноша лет восемнадцати, не больше. У него могучая, как ствол дерева, шея. Сразу заметно — он очень гордится своим мускулистым послушным телом спортсмена и, хотя правая рука у него в гипсе, довольно самоуверенно поглядывает вокруг, ни на ком особо не задерживаясь.
Двое других — это супружеская пара, оба уже старики. Он высок ростом, очень худой, можно сказать, кожа да кости, в больших темных очках, наполовину закрывающих обвислые щеки. Она на несколько лет моложе и одета в белое платье с воротником из тонкого, воздушного кружева. Чувствуется, что женщина обязательна и хорошо воспитана. Старик силится сохранять прямую осанку, но, когда закуривает сигарету, руки у него дрожат. Жена приходит ему на помощь.
Сеньора в блестящем зеленом платье села сейчас так, что мне за ней ничего не видно, кроме косы, которую сжимает Смерть. Медленно тянется время.
Появился посыльный из аптеки и, постучавшись, сразу зашел в кабинет врача. Когда он уходит, сеньора в зеленом провожает его завистливым взглядом.
Ничто не нарушает душной тишины приемной, кроме непрерывного жужжания вентилятора да редких телефонных звонков, доносящихся из-за закрытой двери кабинета.
Неожиданно стопка журналов, покачнувшись, соскальзывает со столика на пол. Старушка в кружевном воротнике наклоняется, чтобы поднять их, но ее опережает сеньора в зеленом. Женщины встречаются взглядами и улыбаются. И сеньора в зеленом наконец-то произносит первые слова:
