Дж Кутзее - Осень в Петербурге
Стук в дверь. Анна Сергеевна, в уличном платье.
- Пришла поблагодарить вас за то, что присмотрели за Матрешей. Она вам не очень досаждала?
Ему требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя, вспомнить, что ей ничего не известно о том, как отвратительно Нечаев использовал девочку.
- Ничуть не досаждала. Как она, на ваши глаза?
- Спит, я не стала ее будить.
Она замечает разбросанные по кровати листы.
- Вижу, вы все же читаете бумаги Павла. Не буду вам мешать.
- Нет-нет, останьтесь. Это занятие не из самых приятных.
- Федор Михайлович, позвольте мне снова просить вас: не читайте того, что не предназначалось для ваших глаз. Вы только страдания себе причините.
- Я рад был бы последовать вашему совету. К несчастью, я приехал сюда не для того - не для того, чтобы оградить себя от страданий. Я просматривал дневник Павла и наткнулся на описание происшествия слишком мне памятного, случившегося в позапрошлом году. Увидеть его теперь другими глазами - это, знаете, откровение в своем роде. Павел пришел среди ночи домой мертвецки пьяным. Мне пришлось раздеть его, и, помню, меня поразило одно, чего я прежде не замечал, - какие у него на ступнях маленькие ногти, они словно бы и не выросли с детской его поры. Широкие мясистые ступни - полагаю, доставшиеся ему от отца - с крохотными ноготками. Он потерял башмаки или отдал их кому-то, и ноги у него были совсем ледяные.
Павел, в одних носках бредущий после полуночи холодными улицами. Заблудший ангел, ангел несовершенный, из числа отвергнутых Богом. Ступни его - ступни пешехода, привычно попирающего нашу великую мать; ступни крестьянина, не танцора.
Потом он сидит на диване, мотая свешенной головой, и всю одежду его покрывает рвота.
Я дал ему старые сапоги и видел утром, как он уходил, очень сердитый, с сапогами в руках. Ничего не поделаешь, думал я. Хотя что же, восемнадцать, девятнадцать - возраст опасный, опасный для всякого, кто уже оперился, а гнездо покинуть еще не может. Вечно голодный, вечно что-то жующий. Совсем как пеликан - нескладное создание, самая неказистая среди птиц, пока он не расправит огромные крылья и не воспарит над землей.
Увы, Павел запомнил ту ночь совсем по-другому. В его рассказе о ней нет ни слова о птицах и ангелах. И об отеческой заботе ни слова. Об отеческой любви.
- Федор Михайлович, ну зачем вы себя так терзаете? Если вы не в силах сжечь эти страницы, так хотя бы заприте их до поры и вернитесь к ним, когда примиритесь с Павлом. Прислушайтесь к моим словам и сделайте, как я говорю, для вашего же блага.
- Спасибо вам, милая моя Анна. Я слышу ваши слова, они проникают в самое сердце мое. Но когда я говорю о том, что не вправе ограждать себя от страданий, о том, почему я здесь, я разумею под "здесь" не вашу квартиру, не Петербург. Я хочу сказать, что очутился здесь, в России, в том времени, в котором мы с вами живем, не для того, чтобы прожить жизнь не страдая. Я призван к жизни - как бы это сказать? - в России или с Россией во мне, что бы ни означало это слово - Россия. Такова моя участь, и избегнуть ее я не в силах.
Это не означает, будто я усматриваю в жизни моей какой-то великий смысл. Если разобрать ее по косточкам, она навряд ли заслужит чье-нибудь одобрение. В сущности говоря, это и не жизнь даже, а род цены или разменной монеты. Нечто такое, чем я плачу за возможность писать. Вот чего так и не понял Павел: я тоже расплачиваюсь.
Она хмурится. Он понимает вдруг, у кого переняла Матрена свою повадку. Анне не по сердцу люди, выворачивающие перед нею нутро. Что ж, честь ей за то и хвала! В России и так слишком довольно людей, падких до этого занятия.
И тем не менее "я тоже расплачиваюсь": он повторил бы это сызнова, если б у Анны хватило терпения слушать его. Он сказал бы это опять, и не одно только это. Да, я плачу и я же продаю - вот из чего слагается мое существование. Продаю свою жизнь и жизни тех, кто меня окружает. Продаю все. Торговля Яковлева - жизни по сходной цене. В окончательном смысле чухонка была права: Иуда, не Иисус. Продам тебя, продам твою дочь, продам всех, кого люблю. Я продавал Павла живого, теперь продам то, что осталось во мне от Павла, если только смогу придумать, как это сделать. Надеюсь, мне удастся сыскать и способ продажи Сергея Нечаева тоже.
Жизнь без чести, предательство без предела, исповедь без конца.
Анна прерывает ход его мыслей.
- Вы по-прежнему думаете съехать от нас?
- Да, конечно.
- Я потому спрашиваю, что ко мне уже обращались насчет комнаты. Куда вы направитесь?
- Первым делом к Майкову.
- Вы, помнится, говорили, что не можете больше просить его об услугах.
- Он одолжит мне денег, я в этом не сомневаюсь. Скажу, что деньги нужны мне для возвращения в Дрезден. А после подыщу себе какое-нибудь иное пристанище.
- Но почему вам и вправду не возвратиться в Дрезден? Разве это не разрешит все ваши затруднения?
- Паспорт мой все еще в полиции. Но, кроме того, у меня есть и иные причины.
- Я к тому говорю, что вы ведь сделали все, что могли, зачем же попусту тратить время в России?
Выходит, Анна не услышала сказанного им? Или она просто дразнит его? Он встает, собирает бумаги, затем поворачивается, чтобы взглянуть ей в лицо.
- Анна, голубчик, я вовсе не трачу здесь время попусту. У меня есть все основания для того, чтобы оставаться здесь. Думаю, оснований более веских даже и нет ни у кого другого на свете. И конечно же, сердцем вы тоже понимаете это, я уверен.
Анна качает головой.
- Не знаю, - негромко произносит она, однако тон ее - тон человека, готового услышать возражения и уступить.
- Было время, когда я верил, что вы соедините меня с Павлом. Я видел нас с вами в челне, вы сидели на носу, указывая нам путь сквозь туман. Картина была живая, как сама жизнь. Я во всем полагался на вас.
Она опять качает головой.
- Возможно, я ошибался в деталях, но чувство мое было верное. С первой минуты я ощутил в вас эту способность.
Если она желает остановить его, ей следует сделать это сейчас. Но Анна молчит. Она впивает его слова, как иссохшее растение воду. И почему же нет?
- Мы сами себе помешали, опрометчиво устремившись к... к тому, к чему устремились, - продолжает он.
- Тут есть и моя вина, - говорит она, - но мне не хочется сейчас вдаваться в это.
- Как и мне. Позвольте сказать только, что в последние несколько недель я стал понимать, сколь многое значит для нас с вами верность, для нас обоих. Мы волей-неволей открыли для себя истинное значение этого слова. Я ведь прав, не так ли?
Он вглядывается в нее, но Анна ждет от него чего-то большего, ей нужно наверное знать, что он и вправду понимает значение слова "верность".
- Для вас это верность дочери, для меня - сыну. Мы не можем любить друг друга, пока не получим их благословения. Я прав?
Он знает, что Анна согласна с ним, и все же она не произносит ни слова. И он продолжает, пытаясь сломить ее слабое сопротивление:
- Я хотел бы прижить с вами ребенка.
Анна краснеет.
- Что за глупости! У вас уже есть жена и ребенок!
- Это другая семья. Вы - члены семьи Павла, вы и Матрена. И я тоже из этой семьи.
- Я вас не понимаю.
- В сердце своем - понимаете.
- И в сердце тоже! Что вы предлагаете? Чтобы я выносила ребенка, отец которого будет жить за границей и почтой высылать мне содержание? Нелепость!
- Но отчего? Вы же заботились о Павле.
- Павел был мне жильцом, а не сыном!
- Я вовсе не жду, что вы примете решение сразу.
- Ну так я приму его сразу! Нет! Вот вам мое решение!
- Но что, если вы уже беременны?
Она вспыхивает.
- Это вас не касается!
- И что, если я не вернусь в Дрезден? Если останусь здесь и буду в Дрезден высылать содержание?
- Здесь? В комнате для постояльцев? Я полагала, причина, по которой вы не можете жить в Петербурге, состоит в том, что кредиторы упрячут вас в тюрьму.
- С долгами я как-нибудь справлюсь. Мне нужен успех, один-единственный, больше ничего не потребуется.
Внезапно Анну пробирает смех. Она, может быть, сердита на него, но не оскорблена. Ей он может сказать все что угодно. Как это не похоже на Аню! Аня расплакалась бы, хлопнула дверью, и пришлось бы потратить не меньше недели, мольбами и просьбами возвращая ее расположение.
- Федор Михайлович, - говорит Анна Сергеевна, - завтра поутру вы проснетесь и не вспомните из нашего разговора ни слова. Вам просто взбрела в голову случайная мысль. Всерьез вы ни минуты об этом не думали.
- Вы правы. Именно так. Потому-то я этой мысли и верю.
Она не падает в его объятия, но и не отталкивает его.
- Двоеженство! - негромко и презрительно произносит она, и ее вновь одолевает смех. Затем она спрашивает, уже серьезно: - Хотите, я приду к вам ночью?
- Ничего на свете не хочу сильнее.
- Ну, поглядим.
Она возвращается в полночь.
- Я не могу остаться, - говорит она и тут же закрывает за собою дверь.
Они любят друг друга, как приговоренные к смерти, забыв обо всем, кроме своих ощущений, устремляясь к единой цели. Минутами он не способен сказать, кто из них кто - кто мужчина, кто женщина, - в эти мгновения они походят на чету скелетов, соединений костей и связок, втиснутых одно в другое, рот в рот, глаза в глаза, сцепление ребер, сплетение берцовых костей.
