Мара Будовская - Вечер в Муристане
— В остатке мы имеем: Евгению Марковну, меня и тебя, Миша, — продолжил Бумчик.
— Почему? Нас же в фильме не было.
— И Натика не было. Но он участвовал в продаже.
— И меня же вы забыли! — вставил Булгаковед.
— И, возможно, автор сценария тоже под ударом.
— Впрочем, что–то мне подсказывает, что создателей он на этот раз пощадит. — пробормотал Булгаковед.
— Послушайте, может быть, это все совпадения! — сказал Борька.
— Ничего себе, совпадения! — неожиданно подала голос Гая.
Говорила она с легким акцентом. Что значит, абсолютный слух! Все затихли и уставились на нее.
— Да, я могу по–русски! Что дальше? — сказала она с интонацией Изабеллы.
Никто не прервал немую сцену, и она продолжила, но уже на иврите, чтобы не шокировать публику:
— Вот скажите, почему с Нати случилось не на войне, а на дороге?
Потому что воевать он не боялся. Зато все время лихачил и в глубине души боялся аварии.
— А Талила боялась ракетных обстрелов. Она из Кирьят — Шмона. А Тая — рака. У нее родители от рака умерли. — сказал я.
— Мишка, каков твой сокровенный страх? — спросил Бумчик. — От чего ты боишься умереть?
— Я не думал об этом.
— Но чего–то ты боишься?
— Только не смейтесь. Почему–то боюсь попасть под суд. У папы была копия протоколов суда над Бродским, сделанных Фридой Вигдоровой. Я их перечитывал много раз. С тех пор боюсь.
— Ладно, суд — это не смертельно. Адвоката наймем хорошего. Дальше. Чего боится Евгения Марковна?
— Летать на самолете. И не потому, что самолет может разбиться, а потому что у нее тромбофлебит.
— Звони ей, пусть отменяет все поездки.
— Ну да. И пусть останется жить в Китае. Она сейчас как раз там.
— Черт побери! — чертыхнулся Бумчик.
— Неуместное замечание. — сказал Булгаковед, и поправил — Помоги, Всевышний.
— А вы чего боитесь, почтенный автор сценария?
— Я ничего не боюсь. Я свое проклятие уже пережил. Мне семьдесят восемь лет, и я хорошо себя чувствую.
— Завидую. А я вот всю жизнь пью и боюсь за свою печень.
Тут Гая засобиралась уходить. У нее, мол, завтра концерт. Репетировать–де надо. Я‑то знал, что она едет к Натику. В свете страшного воландовского проклятья он показался ей мучеником. А что я держал ее в обьятиях всю ночь — это несчитово. Кактус выпустил еще порцию колючек. И она уехала.
Потом, помнится, позвонил Дедамоня и ругал меня за обман, подделку и наведение проклятия на наши головы. Булгаковед с Бумчиком ушли, обсуждая, в какую клинику Бумчику лучше обратиться. Мы с Борькой выпили водки за упокой Катькиной души.
Думал поехать на похороны Талилы, но депутатские почести, телевидение, гора Герцля в Иерусалиме — все это не по мне.
На следущей неделе папа вылетел в Китай, чтобы лично сопровождать маму во время обратного рейса. У Бумчика нашли цирроз печени, и он лег в больницу.
Аракел, моля Господа об исцелении лучшего друга, прополз на коленях от своего дома до Гроба Господня (метров двести–триста) с горящей свечой в руках и в наколенниках для езды на роликах. На этом мольбы о снятии проклятия не закончились. Дедамоня, Бабарива и Булгаковед с женой съездили к Стене Плача. Сонька Полотова попросила своего папу, вернувшегося в лоно ислама, замолвить словечко перед Аллахом. Мои родители перед полетом сходили в пекинский Храм Неба.
Но напрасно. Несмотря на то, что папа запасся антикоагулянтами и еще какими–то штуками, и его даже пропустили со всем этим в самолет, и билеты были в бизнес–класс, несмотря на все это тромб, которому суждено было образоваться, образовался. И оторвался. И попал в мозг. И маму парализовало на левую сторону.
Прощание славянки
Комиссару Массимо Скорпи уже доводилось расследовать гибель манекенщиц. Сербки, польки, украинки, русские гибли от передозировок, жестоких мужчин, завистливых подруг. Но что могло убить Катерину, умную и красивую женщину на четвертом десятке?
Обследование электронной почты Кати — Клон и движений на ее счетах выявило возможных фигурантов по делу, кроме Орлова и Билдберга: бывшего ее мужа Бориса, Михаила Фрида и Дино Паолино, татуировщика, который самолично явился в морг и опознал тело. Со всеми этими мужчинами она по очереди спала.
В ноутбуке Кати обнаружился текстовый документ на русском языке под итальянским названием «облезлая шлюха». Впрочем, долго помощи в переводе этого документа Массимо ждать не пришлось.
Израильский Интерпол прислал для расследования убийства израильской гражданки свою представительницу. Массимо пришлось встречать ее в Мальпенсе. На табличку «Ольга Мардер» отреагировала длинноногая девица с черной косой и в квадратных очках. Массимо поприветствовал ее на английском. Она ответила без тени улыбки. Везти свой чемоданчик она ему не позволила. В лобби отеля они обменялись. Он отдал ей флэшку с «облезлой шлюхой», а она ему — протоколы допросов Михаила Фрида и Бориса Левитина.
Ольга поднялась в номер, приняла душ и углубилась в Катеринины записи.
Господи, какая же я старая! То, самое первое письмо я отправила Дино обыкновенной почтой, на бумаге и в конверте. А его ответ был закапан слезами! А теперь все новые буквы в мире — печатные.
* * *Зачем я пишу? Кому? Биографам? Потомкам? Самой себе? Читателям будущей книги? Никакие биографы со мной не разберутся. Я сама не могу разобраться уже почти тридцать пять лет. Не могу выбрать ни страну, ни мужчину, ни профессию. Так все было просто ТАМ и ТОГДА, пока не нашел меня проклятый Орлов.
Все пошло наперекосяк, но не тогда, когда я вдруг похорошела, и не тогда, когда Мишка отверг меня ради женщины на десять лет старше, и не тогда, когда я выиграла конкурс.
Все пошло наперекосяк, когда обнаружилось, что я — КОПИЯ. А Орлов выставил копию вместе с оригиналом на всеобщее обозрение.
* * *
Ездила в Женеву, в клинику. Заморозила яйцеклетки. Пока я еще не совсем старая. Почему Женева? Потому что тут нет войн и землетрясений, и детям будет здесь спокойно. Когда придется их рожать — даже и не знаю. Ничего, детки, посидите немного в мерзлоте. Мама вас выручит.
* * *
Сейчас сижу в самолете, лечу в Израиль. Почему–то вспомнила, как приезжал отец Дино. Удивительно, но он впервые тогда посетил места, где происходили события, которые он столько лет исследует. Помню, как он впечатлился Западной и Южной стенами Храма. Кричал, что Храм прекрасно мог бы достоять до наших времен. Проклинал императора Тита, за то, что разрушил величайшее строение и погубил историческую судьбу прекрасного народа. Мы с ним, помню, выпили, и по пьяни он построил целую теорию насчет того, что еврейский народ первым докопался до абстрактной природы Бога. И что Иисуса казнили правильно, ибо он вверг человечество назад, в сектантство и идолопоклонство. Поносил Римского Папу, который не отдает еврейскому народу убранство Второго Храма.
И это был не пьяный бред. Потом, бывая у них дома, я не нашла ни одного распятия, что когда–то висели по стенам.
Да, и еще тогда, по пьяной лавочке, выяснилось, что мое предположение о том, что они с Маммой гомики, не совсем абсурдно. Оказалось, что Мамма–то все же гомик. Он влюбился в своего профессора и выслуживался перед ним, как мог. Заменил ребенку мать. Сам профессор Паолино — стрейт, поэтому время от времени встречается с женщинами. Профессор Витторио делает вид, что относится к этому спокойно. Выгнать Мамму из квартиры Паолино не может из страха показаться неблагодарным. Свой дом Мамма сдает туристам и приносит в семью доход.
* * *
Почему у меня не хватает духа расстаться навсегда с Борькой? Почему я до сих пор время от времени подкидываю ему денег? Куда делась вся моя решительность? Ее выместило чувство вины? Или все дело в том, что я — Катя — Клон, не имеющий стержня слепок с другой личности?
* * *
Мне приснилось, что я умерла. Вернее, я села, как всегда, в самолет. Провожали меня Дино, Боря, Степан и Мишка. (А к кому я тогда лечу? Непонятно!). Степан сказал, что сейчас сбегает за пивом, и ушел. Я достала кошелек и отдала Борьке. Он взял его, и тоже ушел. Потом я вынула из кармана кредитную карточку и отдала Дино. Дино не ушел, ждал еще чего–то. А я увидела, что у моих ног копошится маленький ребенок, мальчик лет полутора. Я подняла его на руки и отдала Дино. Вот тогда Дино удалился, и остался один Мишка. Он стоял молча, и тоже чего–то ждал. А у меня больше ничего не было, ни денег, ни паспорта, ни ручной клади — ничего. И тогда я сказала ему: «Ты ни в чем не виноват». Он обрадовался и убежал. А мне стало трудно дышать. Я поднялась по трапу в самолет, и мне стало легче. В самолете меня встретили Гарри Билдберг в форме пилота и Фелишия в форме стюардессы. Гарри сказал, что поставил самолет на автопилот. Фелишия дала мне самолетную бутылочку виски и бутерброд. Потом они спустились по трапу, и я улетела. Во сне мне показалось, что полет был долгим. Я летела над сапогом Италии, над греческими островами, над Средиземным морем. Тель — Авива я не увидела, только каменный Яффо, без мечетей, со старинными кораблями в порту. Самолет полетел дальше, к Иудейским горам, к Иерусалиму. Иерусалим не сиял золотым куполом, зато я увидела великолепное здание Второго Храма. Самолет сел на Масличной горе. Там была оборудована посадочная полоса. Я все еще сжимала в одной руке виски, а в другой — бутерброд. Мне подали трап. Я спустилась, легла на землю и умерла.
