Симона Бовуар - Мандарины
Ламбер произнес свою маленькую речь на одном дыхании. У Анри сложилось впечатление, что он приготовил ее заранее и давно уже дожидался момента выложить ее.
— Литература не обязательно бывает радостной, — заметил Анри.
— Нет, обязательно! — возразил Ламбер. — Даже то, что печально, становится радостным, когда из этого делают искусство. — Он задумался. — Радостная, возможно, не то слово, но в общем-то оно оправдано. — Ламбер остановился и покраснел: — О! Я не хочу диктовать тебе твои книги. Просто тебе нельзя забывать, что ты прежде всего писатель, деятель искусства.
— Я и не забываю, — сказал Анри.
— Знаю, но... — И снова Ламбер заволновался: — Например, твой репортаж о Португалии, он очень хорош, но я вспоминаю страницы о Сицилии прежних времен. Жаль немного, что теперь у тебя нет ничего похожего.
— Если когда-нибудь ты отправишься в Португалию, тебе не захочется описывать гранатовые деревья в цвету.
— Ах! Мне хотелось бы, чтобы у тебя вновь появилось такое желание, — настойчиво произнес Ламбер. — А почему нет? Имеем же мы право прогуливаться по берегу моря, не беспокоясь о цене сардин.
— Суть в том, что я не смог, — сказал Анри.
— В конце концов, — с жаром продолжал Ламбер, — мы участвовали в Сопротивлении, чтобы защитить личность и право индивида быть самим собой, быть счастливым; настало время пожинать, что посеяли.
— Беда в том, что существует несколько миллиардов индивидов, для которых это право остается мертвой буквой, — возразил Анри, пожав плечами. — Думаю, именно потому, что мы начали проявлять интерес к ним, мы уже не можем остановиться.
— В таком случае каждый должен ждать, пока все станут счастливыми, прежде чем самому попытаться стать счастливым? — спросил Ламбер. — Искусство и литература отложены до золотого века? А между тем именно теперь мы, как никогда, нуждаемся в них!
— Я не говорю, что не надо писать, — ответил Анри. Он задумался. Упрек Ламбера задел его за живое; да, о Португалии можно было сказать множество других вещей, и он не без сожаления отказался от них. Деятель искусства, писатель: вот кем он хотел стать, не следует забывать об этом. Когда-то он дал себе грандиозные обещания: пришло время держать их. Успехи молодости, весьма своевременная книга, которую расхваливали на все лады: ему хотелось совсем иного. — Кстати, — продолжал он, — я как раз занят тем, что пишу роман по твоему вкусу. Роман, свободный решительно от всего, где я рассказываю разные вещи ради собственного удовольствия.
— Правда? — спросил Ламбер. Лицо его просияло. — Ты много написал? Как идет работа?
— Начало, как всегда, вещь немного неблагодарная, но дело движется! — сказал Анри.
— О! Я чрезвычайно доволен! — обрадовался Ламбер. — Так было бы жаль, если бы ты позволил съесть себя!
— Я не позволю себя съесть! — ответил Анри.
— Как продвигается твой веселый роман? — спросила Поль.
— Двигается потихоньку, — отвечал Анри.
Она улеглась на кровати у него за спиной, и он ощущал на своем затылке ее задумчивый взгляд; взгляд бесшумен, и со стороны Анри было бы несправедливо прогнать ее, но это тяготило его. Он сделал усилие, чтобы сосредоточить свое внимание на романе. В течение этого месяца он принял решение, он смирился, согласившись избрать временем действия своей истории 1935 год; возможно, то была ошибка, вот уже несколько дней фразы не сходили с кончика его пера, не желая ложиться на бумагу.
«Да, это ошибка», — пришел он к окончательному выводу. Анри собирался говорить о себе, так вот: теперь он совсем уже не тот, каким был в 1935 году. Его политическое равнодушие, его любознательность, честолюбие, предвзятый индивидуализм — как это быстро прошло, как это было глупо! Все это предполагало будущее без столкновений, с гарантированным успехом, с немедленным братством между людьми, с дружелюбными потомками, а главное, в основе всего лежали эгоизм и легкомыслие. О! Ему наверняка удалось бы найти себе оправдание. Но он писал эту книгу, чтобы попытаться рассказать правду о своей жизни, а не для того, чтобы объяснить ошибки. «Надо писать ее в настоящем времени», — решил Анри. Он перечитал последние страницы. Досадно думать, что прошлое будет окончательно похоронено: приезд в Париж, первые встречи с Дюбреем, путешествие на Джербу. «О! Я прожил его, и этого достаточно! — сказал он себе. — Однако если так подходить, то настоящее тоже самодостаточно, да и жизнь самодостаточна, но суть в том, что это не так, раз я испытываю потребность писать, чтобы почувствовать себя по-настоящему живым». Ладно, тем хуже, ведь в любом случае спасти все нельзя. Вопрос в том, чтобы знать, что следует сказать о себе сегодня: «Так на чем я остановился? Чего я хочу?» Странная вещь: если так стремишься к самовыражению, то не потому ли, что чувствуешь себя особенным, хотя на деле ты не в силах даже определить, в чем она, твоя особенность. «Кто я?» Прежде он себя об этом не спрашивал; прежде давалось определение другим людям, которые имели свои пределы: он — нет; впереди были его книги и его жизнь, это позволяло ему отводить все суждения, которые складывались о нем, и относиться ко всем, даже к Дюбрею, немного снисходительно, с высоты будущих своих творений. Но теперь ему следовало признать, что он уже сложившийся человек: молодые люди обращались с ним как со старшим, взрослые — как с одним из них, и некоторые даже выражают свое уважение к нему. Сложившийся, определенный, законченный, именно он, а не кто-то другой, так кто же он? В каком-то смысле все решат его книги; однако и наоборот: чтобы написать их, ему требовалось постичь собственную истину. На первый взгляд смысл только что прожитых месяцев был достаточно ясен, но если присмотреться повнимательнее, все становится менее отчетливым. Помогать людям правильно думать, лучше жить — его действительно это волновало или то были всего лишь человеколюбивые мечтания? Он действительно интересовался судьбой другого или только лишь спокойствием своей совести? А литература — чем она для него стала? Желание писать — вещь довольно абстрактная, если нет необходимости сказать что-то неотложное. Его перо так и повисло в воздухе, и Анри с досадой подумал, что Поль видит: он ничего не пишет. Анри обернулся и спросил:
— Ты пойдешь завтра утром к Грепену? спросил он. Поль усмехнулась:
— Когда ты заберешь что-нибудь в голову?!
— Послушай, эта песня необычайно подходит тебе, ты говоришь, что она тебе нравится, музыка Бержера восхитительна, Сабририо послушает тебя, когда захочешь, могла бы постараться! Вместо того чтобы киснуть на кровати, ты будешь работать над голосом, и это ничуть не хуже, уверяю тебя.
— Я не кисну.
— Во всяком случае теперь, когда я договорился об этой встрече, ты пойдешь?
— Я с удовольствием пойду к Грепену и научусь хорошо петь твою песню, — согласилась она.
— Но не пойдешь на прослушивание, это ты хочешь сказать?
— Что-то вроде того, — улыбнулась она.
— Ты приводишь меня в уныние!
— Признайся, что я никогда тебя не воодушевляла! — Она снова улыбнулась, добавив с нежностью: — Не заботься больше обо мне!
Он предпочел бы позаботиться о ней раз и навсегда и не чувствовать больше, как она следит за ним из-за спины; но, возможно, она все понимала. Он поговорил с Сабририо, написал две песни, составил целый репертуар и позвонил Грепену, он сделал для нее все, что мог. Она с восторгом готова была петь для него, на его вкус, пожалуй, даже слишком часто, но продолжала упорствовать в своем отказе. Анри снова стал безрадостно нанизывать мертвые фразы.
Два часа уже он томился над бумагой, когда в дверь громко постучали. Анри взглянул на часы: десять минут первого.
— Стучат.
Задремавшая на кровати Поль встала:
— Открыть?
Снова раздался стук, и они услыхали веселый голос:
— Это Дюбрей, я вам помешал?
Они вместе спустились по лестнице, и Поль открыла дверь:
— Ничего не случилось?
— С кем? — улыбаясь, спросил Дюбрей. — Я увидел свет и подумал, что могу зайти, ведь всего лишь полночь. Вы собирались ложиться?
Он уже сел в кожаное кресло, куда имел обыкновение садиться.
— Мне как раз хотелось выпить рюмочку! — сказал Анри. — Но я не осмелился бы выпить ее в одиночку. Вас привел мой недобрый ангел.
— Коньяк? — спросила Поль, открывая шкаф.
— С удовольствием. — Дюбрей обратил к Анри сияющее лицо: — Я принес вам горяченькую новость, которая вас очень заинтересует.
— Что за новость?
— Мы более или менее отказались от мысли превратить «Эспуар» в газету СРЛ из-за финансового кризиса, который может последовать...
— Да, — согласился Анри. Он взял рюмку, которую протягивала ему Поль, и со смутным беспокойством отпил глоток.
— Так вот, я иду от человека, у которого полно денег, и он готов, в случае необходимости, поддержать нас. Вы не слыхали о некоем Трарье? Это крупный торговец ботинками, он принимал какое-то участие в Сопротивлении.
