Альберто Моравиа - Римские рассказы
- Мы уходим, синьор обманщик.
Мне вдруг сделалось ужасно жалко их обеих; в особенности Ирис, такую хорошенькую. Она казалась очень огорченной, и на глазах у нее были слезы. Тогда я предложил:
- Послушайте... мы все четверо лгали... Так погребем нашу ложь под общей могильной плитой и пойдемте все вместе в кино... Что вы на это скажете?
Завязался спор. Ирис готова была согласиться. Но Мимоза, все еще сердившаяся на нас, упорно отказывалась. Серафино совсем пал духом, у него не хватало мужества их упрашивать. Но мне в конце концов удалось уговорить Мимозу.
- Я не продюсер, а фотограф и оператор, - сказал я ей. - Но я могу представить Ирис одному моему знакомому - помощнику кинорежиссера. Моя рекомендация, конечно, не бог весть что, но все-таки... Вы, Мимоза, не годитесь, а Ирис, может быть, и подойдет.
Итак, мы отправились в кино, но только уже не на автомобиле, а на автобусе. И в кино Ирис прижималась к Серафино, который, хотя и был лгун и всего лишь шофер, все же ей нравился. А Мимоза упорно твердила все о том же. В перерыве между фильмами она мне сказала:
- Я для Ирис вроде матери... Не правда ли, она красивая девушка? Смотрите, вы дали обещание и должны его сдержать... Горе вам, если не сдержите!
- Давать обещания и сдерживать их - не в правилах порядочных людей, пошутил я.
- Вы дали обещание и вы его сдержите, - повторила она. - Ирис должны сделать пробу и сделают ее.
Пень
Теперь, встречаясь со мной на улице, Пеппино не здоровается и обходит меня стороной, а было время - мы с ним дружили. Тогда он как раз начал хорошо зарабатывать, бойко торгуя в своем магазине электроприборов. Я был его другом, но не потому, что у него водились деньги, а просто так, без всякой корысти, друг - и все тут. Между прочим, мы вместе отбывали военную службу.
Маленький, широкоплечий, Пеппино твердо ступал своими короткими ножками, чеканя шаг, держа туловище и голову совершенно прямо, как будто все - и торс, и голова - были у него из дерева. Лицо его тоже казалось деревянным - туго натянутая кожа была словно отутюжена, зато когда он смеялся или, щурясь, всматривался в даль, на ней появлялось множество мелких старческих морщинок.
Даже тот, кто совсем не знал его, не мог не заметить, что на лице у него словно было написано: я пень, - а похож на пень он был удивительно. Мне вспоминается, что однажды, когда мы втроем гуляли в кедровой роще во Фреджене - я, он и одна девушка, - она, как обычно, подшучивая над ним, сказала, показывая на землю:
- Смотри... смотри, как тут много Пеппино.
Я сразу же понял ее и засмеялся, а он - ни дать ни взять пень спросил:
- Я не понимаю, что ты хочешь сказать? Она, сохраняя серьезность, ответила:
- Сколько здесь пней, смотри, сплошные Пеппино, ну, пни.
Но кроме того, что Пеппино походил на пень, за ним водился еще один недостаток - тщеславие. Обычно пни не бывают тщеславны, а, наоборот, непритязательны, скромны, серьезны, без причуд и никому не надоедают. Пеппино же был тщеславен. Ну да тщеславен - это бы еще ничего. Ведь если человек просто тщеславен, то он скорее смешон, чем вреден, тщеславные люди похожи на младенцев. Но тщеславный пень - это уж просто беда, которой нужно остерегаться пуще дурного глаза. Короче говоря, Пеппино, этот пень, проявлял свое тщеславие чаще всего по пустякам. Вот, например, пришли мы с ним в бар возле Ротонды, где мы часто бываем с приятелями, а он ни с того ни с сего давай тыкать в нос то одному, то другому конец галстука, приговаривая:
- Видишь, какой галстук! До чего хорош!.. Я его купил вчера в магазине на виа Дуэ Мачелли... за тысячу пятьсот лир... Погляди, какая расцветка... Да еще на подкладке... - и пошел, и пошел. Приятели бросят на секунду взгляд на галстук, лишь бы его не обидеть, да снова за разговоры о своих делах. Но разве его этим проймешь? Он все время бегал от одного к другому, вертя между пальцами кончик галстука, будто собирался его продавать. Одним словом - настоящий пень.
Однажды в баре Пеппино торжественно объявил, что заказал на заводе в Турине автомашину и получит ее через четыре месяца. Мои друзья - всё народ стреляный, не вчера на свет родились и машин на своем веку повидали достаточно. Можете себе представить поэтому, какой им был интерес слушать малыша Пеппино, когда тот, как всегда дотошно, принялся объяснять:
- Поскольку у меня есть приятель в агентстве, а он родственник родственника директора в Турине, я смогу получить машину через четыре месяца... Иначе мне пришлось бы дожидаться неизвестно сколько... Их выпускают вдвое меньше, чем требуется... Но моя машина будет совсем особенная.
- А что, - спросил кто-то из стоявших у стойки, потягивая аперитив,разве у нее будет пять колес?
У Пеппино была еще одна черта: он не понимал шуток.
- Конечно, у нее будет пять колес... четыре и одно запасное... Но она особенная потому, что у нее будет новая форма кузова... его уже много лет конструировали в Турине, и, представьте себе, такую машину первый получу я.
И тут он пустился в бесконечные объяснения, держа своего собеседника за лацкан пиджака, словно опасаясь, как бы тот не удрал. Один из присутствующих, не утерпев, сказал спокойно, чуть ли не с сочувствием:
- Пеппино, да нам-то какое дело до всего этого?
Растерявшись, тот пробормотал:
- Я думал, что вам интересно...
Потом, обернувшись и увидев, что я стою в стороне один, подошел ко мне со словами:
- Чезаре, как только я получу машину, увидишь, мы часто будем на ней кататься... Скажи правду, Чезаре, ты ведь ждешь не дождешься того часа, когда у меня будет машина, чтобы вволю покататься?
- Поживем - увидим, - сухо ответил я.
А он, повернувшись к приятелям, продолжал:
- Я пообещал Чезаре, что как только раздобуду машину, покатаю его... Уж я такой, не люблю один получать удовольствие... Только ты, Чезаре, не должен злоупотреблять этим... Я тебя охотно покатаю, но не воображай, что я стану твоим шофером... Что вы все на это скажете? Прав я? Друг - одно дело, а шофер - совсем другое... Прав я?
- Ты прав, как никогда, - отвечал один из приятелей, прикинувшись дурачком. - Чего доброго, Чезаре уже вообразил, что станет тебя эксплуатировать... Поэтому лучше заранее договориться.
- Уговор дороже денег... В конце концов, машина ведь моя. Я хочу доставить тебе удовольствие, но вовсе не хочу, чтобы это вошло у тебя в привычку... Прогулки и все такое.
Наконец, разозлившись, я заявил:
- Да по правде сказать, Пеппино, мне на твою машину ровным счетом наплевать, - но тут же раскаялся в своих словах, потому что на лице Пеппино отразились обида и растерянность. Хлопнув меня по плечу, он сказал:
- Да полно, не сердись, дружище, я ведь это сказал так, шутки ради... Вот увидишь, машина будет служить больше тебе, чем мне.
И при этом он смотрел на меня с таким озабоченным, почти испуганным видом, что я даже пожалел его и сказал, что мы договорились и, как только машина прибудет, мы совершим вместе славную прогулку по окрестностям Рима.
Не думал я тогда, что он поймает меня на слове; но, как известно, у пней хорошая память. Ровно через четыре месяца он позвонил мне утром по телефону:
- Она уже здесь!
- Кто?
- Очень уж хороша... Сейчас заеду за тобой, и мы вместе отправимся завтракать в Браччано.
- Да кто? Неужели та самая девушка?..
- Да какая там девушка... Машина... Значит, через минутку я буду у тебя... Будь наготове.
И в самом деле, вскоре Пеппино был тут как тут, но на самой обычной малолитражке, каких в Риме тысячи. Он вылез, наклонился, осмотрел машину и наконец с ликующим видом подошел ко мне.
- Ну как твое мнение?
- Скажу, - ответил я сухо, - что машина недурна.
- Да ты только взгляни сюда, - он схватил меня за руку, потащил к машине и пустился в объяснения. Послушал я его минут десять и перебил:
- Кстати, Пеппино... сегодня я никак не смогу поехать в Браччано... у меня дела.
Лицо его выразило искреннее огорчение:
- Но ведь ты мне обещал... Нехорошо подводить.
Словом, прилип, как смола, и я сдался - скорее от изнеможения. Но он сразу же разозлил меня, предупредив перед самым выездом:
- Да ты поосторожней... Не упирайся всеми своими лапищами в пол, неужели ты не видишь, что расшатываешь мне сиденье?
Я сдержался и ничего не ответил. Итак, мы отправились. Мы выехали из Рима и взяли направление на Кассию. Поскольку машина была еще на ограничителе, Пеппино вел ее медленно, примерно со скоростью тридцать километров в час, и так бережно придерживал двумя руками руль, словно это была талия невесты. Солнце жгло немилосердно, и казалось, что камни на дороге раскалываются от жары. Пеппино, как я уже сказал, державшийся за руль со всей осторожностью, принялся, конечно, говорить со мной о машине: для того он меня и повез.
Тем, кто не знаком с Пеппино, надо знать, что говорит он монотонным, немного гнусавым голосом, ни громким, ни тихим, наводящим на мысль о медленно стекающем цементном растворе, тягучем и жидким, который, застыв, становится твердым, как железо. Мало-помалу этот голос наполняет ваш мозг такой скукой, что голова делается тяжелая, как жернов, и человека начинает неудержимо клонить ко сну. Так произошло и со мной. Пока он говорил, рассказывая мне что-то своим гнусавым голосом о коробке скоростей, у меня отяжелела голова и в конце концов я заснул. Проснулся я от рева автомобильных гудков и криков. Машина стояла перед шлагбаумом, и из окошек выстроившихся за нами грузовиков и легковых машин высовывались сердитые физиономии шоферов. Пеппино, как всегда нудно, объяснял:.
