Болеслав Прус - Грехи детства
Однажды, совершенно неожиданно, учитель немецкого языка вызвал меня к доске. Юзик перепугался и едва успел мне сказать, что к четвертому склонению относятся все существительные женского рода, например: die Frau - госпожа...
Я стремительно вышел на середину и весьма уверенно заявил учителю, что к четвертому склонению относятся все существительные женского рода, например: die Frau - госпожа... Но на этом мои познания кончились.
Учитель поглядел мне в глаза, покачал головой и велел переводить. Плавно и громко я прочитал по-немецки раз, потом еще более плавно второй раз, а когда начал читать тот же самый кусок в третий раз, учитель приказал мне идти на место.
Возвращаясь к своей парте, я заметил, что Юзик пристально следит за карандашом учителя и что он очень расстроен.
Машинально я спросил горбуна:
- Не знаешь, какую он мне поставил отметку?
- Откуда ж мне знать? - вздохнул Юзик.
- А как тебе кажется?
- Я бы поставил тебе пятерку, - сказал горбунок, - ну, самое меньшее четверку, но он...
- А он мне что поставил? - продолжал я допытываться.
- Мне кажется, кол... Но он же осел, что он в этом понимает! проговорил Юзик тоном глубокого убеждения.
Несмотря на свою хрупкость, мальчик этот был удивительно трудолюбив и понятлив. Я обычно читал в классе романы, а он слушал все объяснения, а потом мне повторял.
Однажды я спросил его, о чем говорил учитель зоологии.
- Он сказал, - с таинственным видом ответил горбун, - что растения похожи на животных.
- Дурак он! - выпалил я.
- Ох, нет! - воскликнул горбунок. - Он прав. Я уже кое-что тут понял.
Я засмеялся и сказал:
- Ну, если ты такой умный, объясни мне, чем верба похожа на корову?
Мальчик задумался и медленно заговорил:
- Понимаешь ли... корова растет, и верба тоже растет...
- А дальше что?..
- Так вот... корова питается, и верба тоже питается - соками земли...
- А дальше что?..
- Корова женского рода, ну... и верба женского рода, - объяснял Юзик.
- Но корова машет хвостом! - сказал я.
- А верба машет ветвями! - возразил он.
Такое множество аргументов поколебало мою уверенность в том, что между животными и растениями нет ничего общего. Самый этот взгляд мне понравился, и с этого времени я пристрастился к зоологии, изложенной в книжке Писулевского. Благодаря доводам горбунка я стал получать по этому предмету пятерки.
Однажды Юзик не пришел в школу, а на другой день во время урока мне сказали, что кто-то меня "выстукивает". Я выскочил в коридор слегка встревоженный, как всегда в таких случаях, но вместо инспектора увидел плотного мужчину с багровым лицом, фиолетовым носом и красными глазами.
Незнакомец заговорил хрипловатым голосом:
- Это ты, мальчик, Лесьневский?
- Я.
Он переступил с ноги на ногу, как будто его качнуло, и прибавил:
- Зайди-ка к моему сыну, Юзику, ну, горбатому, знаешь? Захворал он: третьего дня его переехали, так немножко зашибли...
Незнакомец снова качнулся, окинул меня блуждающим взором и ушел, громко топая по коридору. Меня будто кипятком обварили. "Лучше бы уж меня переехали, а не бедного горбунка, - думал я, - такой он слабенький и добрый..."
После полудня, как всегда, началась большая перемена. Я уже не пошел домой обедать, а побежал к Юзику.
Он жил с отцом на окраине города в двух комнатках одноэтажного домика. Когда я вошел, горбунок лежал в своей коротенькой кроватке. Был он один, совершенно один. Он тяжело дышал и дрожал от холода, потому что печку не топили. Зрачки его расширились так, что глаза казались почти черными. В комнате пахло сыростью, с крыши падали капли тающего снега.
Я наклонился над кроватью и спросил:
- Что с тобой, Юзик?..
Он оживился, разжал губы, словно пытаясь улыбнуться, но только застонал. Потом взял меня за руку своими иссохшими ручками и заговорил:
- Я, верно, умру... Но мне страшно так... одному... вот я и просил тебя прийти... Но это... понимаешь... скоро, а мне будет немножко веселей...
Никогда еще Юзик не представал передо мной таким, как сегодня. Мне казалось, что этот калека вдруг стал великаном.
Он глухо застонал и закашлялся, на губах его выступила розовая пена. Закрыв глаза, он затих, тяжело дыша, а минутами совсем не дыша. Если б я не чувствовал пожатия его пылающих ручонок, то подумал бы, что он умер.
Так прошел час, два, три часа - в глубокой тишине. Я почти утратил способность думать. Юзик изредка и с большим усилием произносил несколько слов. Он рассказал мне, что на него сзади наехала телега и сразу нестерпимо заболела поясница, но теперь уже не болит, и что отец вчера прогнал прислугу, а сегодня пошел искать другую...
Потом, не отпуская моей руки, он попросил меня прочитать все ежедневные молитвы. Я прочитал "Отче наш", а когда начал "От сна восстав", он прервал меня:
- Теперь прочитай: "Тебе, господи боже мой, исповедую грехи мои..." Завтра я уже, наверно, не проснусь...
Зашло солнце, и настала ночь, но была она какая-то мутная, потому что луна светила сквозь тучи. Свечи в доме не было, да я и не собирался ее зажигать. Юзик становился все беспокойнее, он бредил и почти не приходил в сознание.
Было уже поздно, когда с улицы гулко хлопнула калитка. Кто-то прошел по двору и, насвистывая, отворил дверь в комнату.
- Ты, папка? - простонал горбунок.
- Я, сынок! - ответил хриплый голос. - Ну, как ты там? Верно, лучше?.. Так и должно быть!.. Главное - выше голову, сынок!
- Папка... света нет... - сказал Юзик.
- Свет - чепуха!.. А это кто? - заорал он, наткнувшись на меня.
- Это я...
- Ага! Лукашова? Хорошо!.. Переночуй сегодня здесь, а уж завтра я задам тебе баню... Я губернатор!.. Ром-Ямайка!..
- Покойной ночи, папка!.. Покойной ночи!.. - шептал Юзик.
- Покойной ночи, покойной ночи, мой мальчик!.. - ответил отец и, склонившись над кроватью, поцеловал в голову - меня.
Я нащупал у него под мышкой бутылку.
- Выспишься, - прибавил он, - а завтра марш в школу!.. Шагом мааррш!.. Ром-Ямайка!.. - рявкнул он и ушел в другую комнату.
Там он грузно сел, должно быть на сундук, стукнулся головой об стену, а через минуту послышалось мерное бульканье, как будто кто-то пил.
- Казик! - прошептал горбунок, - когда я уже буду... там... ты иногда приходи ко мне. Расскажешь, какие заданы уроки...
В соседней комнате гаркнул хриплый бас:
- Здравия желаем господину губернатору!.. Ура!.. Я губернатор!.. Ром-Ямайка!..
У Юзика начался озноб, он говорил все более бессвязно:
- Так ломит спину!.. Ты не сел на меня, Казик? Казик!.. Ох, не бейте меня, не бейте!..
- Ром!.. Ром-Ямайка! - гремело в другой комнате.
Снова что-то забулькало, потом бутылка с оглушительным звоном ударилась об пол.
Юзик потянул мою руку ко рту, прикусил пальцы зубами и - вдруг выпустил. Он уже не дышал.
- Сударь! - закричал я. - Сударь! Юзик умер!..
- Да что ты болтаешь? - буркнул голос в соседней комнате.
Я вскочил с кровати и встал в дверях, вглядываясь в темноту.
- Юзик умер!.. - повторил я, дрожа всем телом.
Человек рванулся с сундука и заорал:
- Убирайся отсюда, дурак!.. Я его отец, я лучше знаю, умер он или нет!.. Да здравствует господин губернатор!.. Ром-Ямайка!..
Я в ужасе убежал.
Всю ночь я не мог уснуть, меня била дрожь, мучили какие-то страшные видения. Утром меня осмотрел хозяин квартиры, сказал, что у меня жар и что я, наверное, заразился от задавленного горбуна, а затем велел мне поставить на поясницу двенадцать кровососных банок. После этого лечения наступил такой кризис, как назвал это хозяин, что я неделю пролежал в постели.
На похоронах Юзика я не был, но его провожал весь наш класс с учителями и ксендзом. Мне говорили, что гробик у него был черный, обитый бархатом и маленький, как футляр для скрипки.
Отец его страшно плакал, а на кладбище схватил гроб и хотел с ним бежать. Но Юзика все-таки похоронили, а его отца полицейские выпроводили с кладбища.
Когда я в первый раз пришел в школу, мне сказали, что кто-то ежедневно справляется обо мне. Действительно, в одиннадцать часов меня вызвали из класса.
Я вышел - за дверью стоял отец умершего Юзика. Лицо у него было бледно-фиолетовое, а нос сизый. Он был совершенно трезв, только голова у него тряслась и дрожали руки.
Взяв меня за подбородок, человек этот долго смотрел мне в глаза, а потом неожиданно спросил:
- Это ты вступился за Юзика, когда к нему приставали в классе?..
"С ума, что ли, сошел этот старик?" - подумал я и ничего не ответил.
Он обнял меня за шею и несколько раз поцеловал в голову, шепча:
- Благослови тебя бог!.. Благослови тебя бог!..
Отпустив мою голову, он снова спросил:
- Ты ведь был при его смерти?.. Скажи мне правду, очень он мучился?.. Но вдруг отшатнулся и быстро проговорил: - Или нет... ничего мне не рассказывай!.. О, никто не знает, как я несчастен!..
Из глаз его полились слезы. Он схватился обеими руками за голову, отвернулся от меня и побежал к лестнице с воплем:
