Ян Беньо - Рассказы
— Зачем таким калекой жить на свете? — говорит он потом все еще плачущим голосом. А там — откашлялся и продолжает разговор, как всегда. Расспрашивает о том о сем, что делается там, где он не может уже быть. Он ведь редко бывал дальше ближайшего города. Но свою деревню и поля исходил вдоль и поперек, там и ноги посбивал. Теперь у него — только дом, двор и сад. Заснет он: снится ему нога — здоровая, целая, — плывет она по реке, а река такая бурная, полноводная, что никто не отваживается войти в нее. Уплыла нога, исчезла в мутной воде. Проснется Мишик, услышит первого петуха. Хриплым и отдаленным голосом, будто из-под земли, поет петух. Мишик не открывает глаза, не шевелится, в голове шум и треск, и из этого шума выплывает тихая песня-воспоминание:
Петухи уже поют,
Впусти, милая, меня...
У песни нет мелодии, будто ветер прошелестел сухой травой. Эх, было все это. В старой корчме, в молодые годы. Мишик проводит сухим языком по губам — вдруг будто вся комната, вместе с ним, кружится и куда-то проваливается. Его тело — то как деревяшка, то словно студень, какая-то бесформенная масса, ни рук, ни груди, только большой палец на левой ноге свербит...
Откроет глаза — это приносит ему облегчение. Ага, вот перина, шкаф, очертания которого сливаются с темнотой, сероватое пятно окна. Надо держать глаза открытыми, закрытые глаза без сна — все равно что толстая куриная кожа в желудке.
Он их больше не закрывает. Цепляется взглядом за мебель, за стены, потолок, постепенно принимающие более ясные и определенные очертания. Он цепляется за все это, чтоб не упасть, и растет в нем желание крепко держаться за все, что есть у него, что ему еще осталось.
Ему дали костыли. Он к ним быстро привык, разгуливает даже, и люди удивляются, как хорошо у него выходит. Ничего, будешь еще молодцом! Сделают тебе деревянную ногу, и ты еще поднимешься на Корчин.
Слушает Мишик эти разговоры и благодарит взглядом. Кивнет головой, бросит словечко-другое, как и подобает. По лицу его не заметишь, что думает он о другом, более тяжелом. Когда он остается один, садится, засучив штанину на целой ноге, и разглядывает ее. Погладит ее рукой, но ничего нового о ней не узнает. Только чувство у него такое, как у человека, который смотрит на давно окрашенное железо и знает, что под этой старой краской — ржавчина, одна ржавчина...
Работает он сколько может, не показывая, что ему тяжело. Воспаленная нога болит при ходьбе. Таскает он за собой эту боль, пока можно терпеть, а потом садится, ложится...
И когда «скорая помощь» снова везет Мишика в больницу, его уже не интересует, что там, за окном. Он свое отходил, а в воспоминаниях — все краше. Представляет он себе луга у реки, поля пониже леса, но долго не выдерживает. Всего этого для него слишком много — и слишком оно далеко. Мысленно возвращается он на свой двор и там остается. Тут все его, тут он чувствует себя надежно. Хоть бы это ему осталось, хоть бы это...
Его избавили от ноги, которая укорачивала его жизнь, и Юрай Мишик удивлен, как быстро он с этим смирился. Лежа на больничной койке, с живостью разглядывает палату, утешает жену и плачущих родственников. Что негодно, нужно отсекать. Трухлявое дерево даже и горит-то плохо. Медсестры хвалят хорошего больного, ставят его в пример другим.
Лежит он на кровати и начинает представлять себе двор, сад, все, что возле дома и за ним. Но теперь он все это себе представляет не так, как до сих пор. А со своей теперешней высоты, с высоты человека на коленях. Сидящий человек — больше, чем курица, и побольше, чем собака. И в том смысле, что выше их, и еще в другом смысле — намного, намного больше. У него есть сердце, есть опыт, только ног нет. А это не так уж страшно. У ребенка есть ноги, а он падает. Человек без ног не может бегать, зато он и не падает.
Вспомнил Мишик старого безногого цыгана, который когда-то просил милостыню у городской церкви, и приуныл. Но лишь на минуту: он знает, что сделает, вернувшись домой. Сам сделает, один, без посторонней помощи.
Через два дня после возвращения на руках и обрубках, из которых правый еще побаливал, добрался Мишик до дровяного сарая. Он не обращает внимания на жужжащие вокруг него разговоры, из которых следует, что его надо отложить в сторону, как мешок с картошкой. К колоде, на которой рубят дрова, он снес обрезок узкой доски, пилку, долото, бурав и рубанок и принялся за работу. Самое трудное — просверлить восемь дырок в двух дощечках.
— А все-таки бедняга я... — вздыхает он, но продолжает возиться. Пообедал тут же, и около трех часов обе подставки для рук были готовы.
У них низенькие, в несколько сантиметров, ножки, а сами дощечки суживаются к середине, чтобы было удобно обхватить их руками.
— Не буду ладони обдирать, — сказал он жене, когда, опираясь на них, доковылял до кухни. Это было объяснение, но в нем звучала и гордость: смотрите, я еще гожусь кое на что. Кто может сказать, что я совсем уж ничего не стою?
Пришла дочь и предложила раздобыть ему инвалидную коляску. Можно будет его возить, и сам он сможет ездить куда захочет, и не надо ему будет волочиться по земле.
— Не нужна мне ваша коляска! — отказался он. — Кто это будет возить меня, как малое дитя в колясочке? Я буду ходить куда хочу и никому не буду в тягость.
Подставка в правой, подставка в левой руке. Руки вместо ног, обопрешься на них, подтянешь туловище вперед.
И вот Мишик уже у колоды, маленьким топориком натесал щепы из полена. Сделал метлу, в саду наломал свекольной ботвы для свиней, нарвал травы кроликам. Хуже, когда дождь. Это его враг, к которому он испытывает глухую ненависть. Мишик не ругает дождь, не кощунствует против природы — просто тяжело ему сидеть дома, мотаться по комнате да по кухне. В бессилье смотрит он, как за окном падают с крыши большие капли, и чудится ему, что с теми каплями к нему приближается смерть. Часто в такие минуты он думает о ней и осознает ее превосходство. Не может он от нее уйти, смерть — это ястреб, и он для нее — легкая добыча. Но день ото дня он все меньше ее боится.
Что она может у него взять, чего лишить?
Смерть отнимает жизнь, да, единственную жизнь, которая есть у человека. Но на самом ли деле жизнь только одна и единственная?
И чем чаще задумывался над этим Юрай Мишик, тем больше ему казалось, что это не так. Отнимет смерть его безногую жизнь, да и ту не целиком: только ту заберет она, которая будет у него в тот момент, когда она придет за ним. Конечно, смерть отнимет у него и то, что еще могло бы быть, — но не может она лишить его того, что было раньше...
Не возьмет смерть того Юрая Мишика, что тысячи работ переделал. Пусть попробует слепая взять того человека, что в третьем часу утра шагал, как кошка, по темной деревне с косою на плечах, чтобы первым начать косить под Буковой рощей!
— Попробуй, ну, попробуй! — мысленно подначивает Мишик свою смерть в те дни, когда нельзя было выйти во двор. — Все ты можешь — и так мало можешь! Ты один только раз выигрываешь, а я сколько раз! Дождь, этот мокрый разбойник, мешает мне ходить и работать — ладно, тогда буду хвастаться. Не перед людьми, они меня хорошо знают, а перед тобой!
Смотрит Мишик в окно, и глаза его смеются тяжелым падающим каплям. Тяжелым и глупым, которые только и умеют, что падать и лететь смерти в объятия, расплескиваясь по земле.
Засветит солнышко, и Мишик выходит из дому. Он не сидит без дела, не лентяйничает, глаза его теперь так близко от земли, как никогда раньше. Он открывает мир трав, камешков, почвы с пестрой жизнью, у которой необъяснимое очарование. Там живут и копошатся муравьи, дождевые черви, маленькие и большие жучки, божьи коровки и мушки. Он подумал, что будет с ними, когда земля замерзнет и покроется снегом, и представил себе это так живо и ясно, как никогда прежде. Куда они деваются, что делают? Сколько из них доживет до весны? Достойно восхищения, как много они способны выдержать.
Он тоже выдержит — в доме, в тепле, в разговорах, у телевизора и радио. Его интересует мир, и теперь для этого у него больше времени. Но никогда раньше он так жадно не ждал весны и сухой земли. Он так упорно стремился к этой цели, что почти не замечал болезни, все сильнее пожирающей его обрубки и все тело.
Перед тем как выйти во двор, он аккуратно прибил к ножкам своих подставок круглые кусочки резины. Теперь они мягко ступают по завалинке: Мишик осматривает двор, всюду заглянет, все заметит.
Подошел к амбару в конце сада и увидел: канавку под водостоком надо почистить и углубить. Обрадовался, что есть работа. Сделает он ее бережно, тщательно, чисто, чтобы никто не мог сказать: мол, работал тут какой-то растяпа.
Он взял в кухне совок для земли, в чулане — маленькую тяпку. Потом подтащил себя к навесу. Перво-наперво надо наточить орудия.
— Зря стараешься... — охлаждает его пыл жена, когда он рассказал, что хочет сделать. — На что он теперь, этот амбар? Кооперативу он не нужен, да и нам нечего туда складывать. Лучше бы тебе полежать, а не то простудишься, еще хуже будет...
