Ян Беньо - Рассказы
Обзор книги Ян Беньо - Рассказы
Ян Беньо
Рассказы
Парни поют...
Хоть бы ночи мои, ночи были не так долги... Где-то в газетах я читала, будто не всякому нужен одинаково долгий сон. Одному достаточно пяти часов, другому в том же возрасте надо восемь — десять. Я сплю не более пяти, но длится-то ночь для всех одинаково. Хуже всего осенью и зимой, когда рано темнеет и поздно рассветает. Ночи нет конца, и ты со всем этим — один... Темно и тихо, только разве дождь шумит или ветер дует, завывает. Лежу и не сплю, какой у меня сон... Слушаю, а в голове у меня будто целый мир: там и горы, и поля, и дальние дороги, много людей проходит по ним...
Девушкой я боялась вечерами выйти со двора, и когда, бывало, ходила на посиделки, где мы пряли, драли перо да рассказывали про ведьм и про светлые ночи, то бежала домой без оглядки. Сейчас и не верится, что могла быть такой... Чего бояться и какой толк от этих страхов?
Говорят, у ночи своя сила, а я этого не признаю. Ночь нам дана для сна и раздумья, дурными бывают только сновидения. Говорят: кто спит, тот сон видит, только в короткие часы сна мне мало что снится. А если и снится, то почти всегда те люди, с которыми я и днем могу увидеться, поговорить. Вот дочь и сына уж не знаю, с каких пор не видела во сне. Приходится терпеливо ждать, пока-то они завернут ко мне раз-два в год...
Так все ушли от меня: одни на кладбище, другие в большой мир. Если б не старший брат, осталась бы я в деревне одна-одинешенька. А брат у меня неплохой. Помогает мне дровами, углем запастись, спрашивает, не нужно ли чего. Я ему твержу: много ли мне надо, одной-то? Пока здорова да сила есть, сама о себе позабочусь. Денег хватает, не тревожься, брат, а со всем прочим справлюсь. Ты тоже не молоденький, и здоровье твое не ахти какое. Так что береги себя...
Когда-то я боялась остаться одинокой, ивой плакучей. И когда выходила замуж, то подружки пели мне песню, от которой слезы у меня ручьем текли:
Веселая свадьба у нашей у Эвы.
Кого на ней нет? Кого на ней нет?
Матери нет, матери нет,
Мать лежит во сырой во земле.
Умерла мама моя за год до моей свадьбы... Муж в Восстании погиб. Был там с ним один человек из соседней деревни, знал, где его похоронили. Думала я, сердце у меня разорвется от горя по Петру. Два дня ходила как безумная, а потом решила: должна я похоронить его здесь, дома, на нашем кладбище, чего бы это ни стоило. Напрасно меня люди отговаривали: образумься, баба, немцы кругом, как ты его перенесешь? Купила я гроб, три раза бегала упрашивать одного шофера грузовика. Христом-богом молила, деньги вперед давала... Наконец согласился. И того человека, который знал, где Петр похоронен, упросила я, и вот поехали мы втроем в эту злосчастную Козельницкую долину.
Четыре раза нас немцы останавливали; своими руками я тело мужа выкопала, в гроб уложила. Когда подъехали мы к нашему дому, звонарь без всякого распоряжения начал звонить. А я уже не плакала. Двигалась как машина, никого ни о чем не просила, все, что нужно для похорон, сама сделала. Там, в той Козельницкой долине, с меня будто весь страх слетел. Не боюсь, твержу себе, ничего не боюсь, пусть хоть двадцать немцев явятся, чтоб помешать увезти мужа домой.
И когда к нам в деревню пришли немецкие солдаты и стали устраиваться по домам, я встала на пороге и твердо сказала:
— В этот дом вам ходу нету! Не позволю дом занимать тому, кто у меня мужа убил!
Отец кричал, чтобы я одумалась, ведь двое детей у меня! А немцы потоптались, потоптались — и ушли. Только уж когда фронт стал приближаться, набились они к нам в заднюю горницу.
По воскресеньям я хожу на кладбище, поливаю цветы на могилах, потом сажусь около Петра. Сижу и думаю, вспоминаю мужа, детей, и, когда возвращаюсь домой, мне как-то легче на душе. Мой Петр здесь, я могу прийти к нему, поговорить с ним, поделиться своими раздумьями. И не надо мне гадать да мучиться, где он лежит, под какой горой, в каком поле, не унесли ли его воды, не растащили ли лисицы...
Женщины порой удивляются мне:
— Эва, как это ты умеешь? Ни на что не жалуешься, всегда знаешь, что делать. Было время, когда никто бы не подумал, что ты можешь быть такой.
Что им сказать? Что я ко всему равнодушна, ни над чем голову не ломаю? Просто живу себе да живу, а до остального мне дела нет.
Они-то знают — неправда это, я только прикидываюсь такой. Нет, я не окаменела. Но я и не нежный маковый цветок. Я не буду ждать помощи из милости, чтоб жалели меня, вот, мол, какая я несчастная и одинокая... в этом мире... Кое-кто думает, что я и детей от себя оттолкнула. Мол, была б не такая, взял бы ее сын к себе или сам постарался бы поближе к ней поселиться.
Не такая... Какая же? Или мне обижаться, что дочь с мужем и детьми ездит по чужим странам, черных людей лечит? Все равно бы меня так не лечили, не стояли бы над душой — вот, мол, рецепт, вот вам укол. Сами себе дорогу выбрали. А я и тому рада, коли напишут когда, навестят в кои веки... Повздыхаю, а то и слезу уроню в долгие ночи о том, что так далеко они, — но я знаю: если б и жили мы вместе, мою-то жизнь, за меня, им не прожить. Каждый должен сам прожить свою жизнь с теми людьми, с которыми связала его судьба.
Сын, инженер, как-то сказал:
— Мама, я знаю, моя жена тебе не нравится, ты ею недовольна...
А я на это:
— Тебе нравится, ты доволен? Вот на что ищи ответ, сынок. Не я ее выбирала, не я с ней и живу. Придет — спиной к ней не поворачиваюсь, что ей во мне или у меня не нравится, за это я не отвечаю. Мои двери для вас всегда открыты, а больше я ничего не могу сказать...
Итак, кроме нескольких кур, поросенка да кошки, нет в моем доме ни одного живого существа. Одна я осталась. Ива живет вместе с речкой, травой, ветром и солнцем, а я — со своей жизнью да с тем, что принесла она мне, что нажила я за шесть десятков лет. Если не считать тех немногих лет, что я батрачила в разных имениях, мало я за свою околицу выходила. И не очень-то знаю, как живут люди в городе, но кажется мне, что познала я больше людей, чем если б там жила.
Вот лежу вечером или под утро в постели, а они, один за другим, и проходят передо мной, перед закрытыми моими глазами. И будто в деревне полным-полно народу, и уже тесно им, рассеялись по полям, за околицей, по тропинкам и дорогам. Скольких из них уже нет в живых, сколько в другие края уехало, а все они — в моей жизни. Все во мне живут, и жалко мне, что когда я умру, то и они как бы навсегда умрут со мной. Не могу я сказать, что я одинока: вот сидим мы, девушек двадцать, перо дерем, вокруг стола тесно, не повернешься. Куча перьев перед нами, пальцы так и мелькают, и весело нам, песни поем, о самих себе поем, сами над собой подшучиваем:
Пошли девицы по ягоды,
А тропинка под водою вся,
Гей-гей-гей.
А тропинка под водою вся.
И девицы те рассказывают, сколько кто из них заработал. В песне имена называем. Начинаем с того, каким кончили в прошлый раз. Галайка — три талера, тачку на все три купила. Цибулька тачку тащила, за что осликом прослыла... Чье имя приходилось на эти слова, больше всего обижалась. Санитрарка в тачку встала, чтобы та не дребезжала... А ленивая Дудашка так и плюхнулась на тачку...
Бедная Анча Цибулька! И ведь не хотела я, а пуще всех ее поддразнивала. Хорошая была женщина — да будет земля, что покрыла ее еще в молодые годы, ей пухом. Веселая была, все шутила и никогда не обижалась, как ее ни назови. Как сейчас помню, копнили мы как-то кооперативное сено под еловым лесом, и такое напало на нас веселое настроение, будто все мы помолодели лет на двадцать. Расшалились — Анчу Цибульку на сено повалили, насовали ей сена под кофточку, под юбку, а потом кто-то ее и водой облил. А она вскочила, как лань, да и запела:
На печи опрудилась,
С печи потекло...
Лежу, сон не идет, а я улыбаюсь. Если увидел бы меня кто, подумал бы: с ума сошла тетка! Целые дни одна, на мозги и действует...
Улыбаюсь — рассудок-то у меня здоров, — вспоминаю, как все и шло, одно за другим. Кооператив вот: как мы все ровно ожили, веселыми стали, когда миновали первые годы, когда привыкли мы и жить стало лучше. Вдруг хорошо себя почувствовали оттого, что вместе мы, не приходится каждой колотиться на своем клочке. Кончается жатва, а мы уже придумываем, сочиняем поздравления и толпой отправляемся в Дом культуры с венками из колосьев. А в поздравлении нашем, бывало, и о председателе упомянем, и о бригадире, о нашей работе, обо всем, что сделали, и о том, что не нравится нам и чего бы мы хотели.
Жили неплохо, да годы не стоят на месте, и мы старели. Я перешла в коровник, там и сейчас работаю. До конца года еще продержусь, а потом уступлю место молодой, чтобы люди не смотрели на меня косо, будто гонюсь я за заработком, когда могу уже и на покой уйти. И так-то на меня пальцами показывают, знаю: у Эвы, мол, денег много, к чему они ей, что она собирается с ними делать? И еще обо мне говорят, будто я плохая мать — все ведь до ушей доходит.
