Джанет Винтерсон - Письмена на теле
Они не убегали. Снова и снова они не убегали, только пренебрежительно стряхивали капли мочи и обменивались мнениями по поводу разумности побега. У меня достаточно мягкие манеры, но я не терплю невежливости. Я понимаю, что в такой работе как эта, очень полезно иметь при себе пистолет.
Я вытаскиваю его из кармана своих "вторичного сырья" шорт, (да они были у меня долгое время) и направляю дуло на ближайший болтунчик. Это производит небольшой эффект и один из парней говорит: "У тебя с головой все в порядке или как?". Он говорит это, но тем не менее, застегивает ширинку и смывается. "Руки вверх, мальчики", говорю я. "Нет, пожалуйста, не трогай руки, пусть они сами высохнут на ветру".
В этот момент до меня доносятся первые такты "Странников в ночи" . Это Инге подает сигнал, о том, что готовы мы или нет, но в нашем распоряжении осталось пять минут. Я выталкиваю своих неверующих Фом Джонсонов через двери и бросаюсь бежать. Мне нужно забежать в передвижной бургер-бар, который Инге использовала как укрытие. Я подлетаю к ней и оглядываюсь назад, глядя в просвет между булочками. Это был красивый взрыв. Прекрасный взрыв, может быть слишком хороший для взрывчатки запечатанной в плетенную бутыль. Мы одни на краю города - террористы ведущие славную борьбу за более справедливое общество. Мне казалось что я люблю ее; а потом появились голуби.
Она запретила мне звонить ей по телефону. Она сказала, что телефоны созданы для секретарей на телефоне, которые по сути своей женщины без статуса. Я: "Хорошо. Я тебе напишу. Она: "Плохо". Почтовая служба находится в руках деспотов, которые используют непрофсоюзный труд. Что нам оставалось делать? Мне не хотелось жить в Голландии, ей не хотелось жить в Лондоне. Как мы могли общаться?
Голуби, сказала она.
Вот таким образом у меня и появилась комната на чердачном этаже, арендованная у женского института Пальмико. Я не очень высокого мнения о женских институтах в любом случае - они первыми начали борьбу против аэрозолей, содержащих препарат СFC и создали плохие Викторианские губки, но по большому счету мне все равно. Самое главное было то, что их чердачный этаж смотрел точно в сторону Амстердама.
Моя история вызывает у вас недоверие? Почему мне было не бросить эту Инге и не пойти в клуб для одиноких сердец? Ответ будет: из-за ее грудей.
Они не были очаровательно высокими, подобно тем, которые женщины носят как эполеты, как знак ранга. Они также не были эротической фантазией плейбоя. Они отдали свою дань времени и начали покоряться настойчивости гравитации. Их плоть была коричневой, круги вокруг сосков еще темней, а сами соски черные. Мои цыганские подружки, называю я их, но не ее. Они были для меня определенным символом культа, просто так, без всяких двусмысленностей не как эрзац матери или что-то еще в этом роде. Фрейд был не прав. Иногда груди это груди, это груди...
Десять раз я беру трубку телефона. Шесть раз я кладу ее назад. Возможно она бы не ответила. Она держала телефон отключенным, кроме тех случаев, когда ей звонила мать, которая жила в Роттердаме. Она так и не объяснила как она узнает кто звонит - мать или секретарь на телефоне. Как она узнает кто звонит - секретарь на телефоне или я? Мне хотелось поговорить с ней.
Голуби: Адам, Ева и Быстроцелуй не смогли долететь до Голланд. Ева не улетела дальше Фолкстона. Адам улетел и поселился на Трафальгарской площади (еще одна победа Нельсона). Быстроцелуй боялся высоты - это большой недостаток для птицы, но женский институт оставил его себе в качестве талисмана и перекрестил его в Бодицею. Если он еще не умер, значит он жив. Я не знаю, что случилось с птицами Инге. Они так никогда и не долетели до меня.
А потом мне повстречалась Жаклин.
Мне нужно было застелить ковровое покрытие в своей комнате. Поэтому несколько друзей пришли мне помочь. Они привели Жаклин. Она была подружкой одного из них и наперсницей обоих. Что-то типа домашнего животного. Она продавала секс и сочувствие за 50 фунтов, чтобы заработать немного на уикенд и более или менее сносный воскресный обед. Цивилизованная, хотя и примитивная сделка.
Это была новая квартира, которую мне пришлось купить, чтобы начать жизнь сначала, после одного отвратительного романа, заразившего меня. Нет, с моим организмом ничего не произошло - это была эмоциональная болезнь. Мне пришлось запереть свое сердце на ключ, чтобы случайно кого-нибудь не заразить. Квартира была огромной и заброшенной. У меня была надежда, что мне удастся когда-нибудь переделать и ее, и себя. Носительница вируса все еще жила со своим мужем, в их со вкусом обставленном доме, но подсунула мне 10 000 фунтов, чтобы помочь мне финансировать мои покупки. Дать-занять как сказала она. Хреновы деньги, как говорю я. Она подкупила все, что осталось от ее совести. Мне бы хотелось никогда больше с ней не встречаться, но к сожалению, она была моим дантистом.
Жаклин работала в Зоопарке. Она работала с маленькими пушистыми зверушками, которые вряд ли нравились посетителям. У посетителей, заплативших 5 фунтов за вход не хватает терпения на маленьких пушистых зверушек, которые все время пугаются и норовят спрятаться. Работа Жаклин заключалось в том, чтобы каждый раз наводить блеск и лоск. Она была добра к родителям, к детям, к животным, добра к раздражающим вещам любого рода. Она была добра ко мне.
Когда она пришла, одетая нарядно, но не претенциозно, накрашенная, но не броско, с бесцветным голосом, клоунскими очками, мне подумалось, что мне нечего сказать этой женщине. После Инге и моего короткого маниакального возвращения к Вирсавии - дантисту, не предвиделось никакого удовольствия от женщин, особенно жертв собственного парикмахера. Мне подумалось: "Ты можешь заварить чай, пока мы со старыми друзьями посмеемся над превратностями разбитого сердца, а потом вы втроем уйдете домой, счастливые от совершенного доброго дела, а я открою банку с чечевицей и буду слушать "Новости науки" по радио.
Бедняжка я. Нет ничего слаще, чем погрязнуть во всем этом, не так ли? Погрязнуть в сексе из-за депрессии. Мне стоило бы помнить девиз моей бабушки, который мог бы служить жизненным девизом всем страдальцам, как заботливое завещание. Эта болезненная дилемма, этот мучительный завет был не для нее: "Или сри или убирайся из туалета". Правильно. В конце концов мне пришлось оказаться среди дерьма.
Жаклин сделала мне сэндвич и спросила есть ли у меня грязное белье, которое нужно постирать. Она пришла на следующий день и днем позже. Она поведала мне обо всех проблемах, стоящих перед лемурами в зоопарке. Она принесла свою собственную швабру. Она работала с восьми до пяти, с понедельника по пятницу, водила Mini и брала книги в книжных клубах. У нее не было никаких фетишей, фобий, фортелей или фривольностей. Кроме того она была одинокой, и она всегда была одинокой. Без детей и без мужа.
Мое чувство к ней можно назвать уважением. Не было никакой любви, да и не хотелось ее любить. Меня не тянуло к ней, мне даже трудно было представить как можно ее желать. Все это говорило в ее пользу. Мне недавно пришло в голову, что "влюбиться" и "балансировать над пропастью" совершенно одинаковые понятия. Утомительно все время балансировать вслепую на тонкой перекладине - один неосторожный шаг, и ты в пропасти. Мне хотелось широкой дороги и стопроцентной видимости. Что в этом плохого? Это называется взросление. Многие даже полируют чувство удобства патиной романтики, хотя она очень скоро облазит. Они долго пребывают в этом состоянии: раздавшийся в ширину торс и маленький пригородный особнячок. Что в этом плохого? Смотреть вместе ночные передачи и, лежа бок о бок, храпеть в тысячелетия? Пока смерть не разлучит нас. Юбилей дорогой? Что в этом плохого?
Мое чувство к ней можно назвать уважением. У нее не было дорогих запросов, она ничего не знала о хорошем вине, никогда не просила повести ее в оперу и была влюблена в меня. У меня не было денег и не было морали. Это был брак, сотворенный на небесах.
Однажды, сидя в ее Mini и поедая обед, из китайского бистро, мы решили, что нам хорошо вместе. Была облачная ночь и поэтому мы не могли смотреть на звезды, а кроме того ей нужно было вставать в половине восьмого, чтобы успеть на работу. Я не помню даже, чтобы мы спали вместе в ту ночь. Это случилось в следующую ночь, в леденящий ноябрьский холод, когда в моей комнате горел камин. Мне даже удалось достать несколько цветов, потому что мне это нравится, но когда дело доходит до поиска скатерти и чистых стаканов я не слишком утруждаю себя. "Все что мы имеем с ней просто и обычно. Поэтому мне это нравится. Этот уют стоит того, чтобы понежиться в нем". Никакой больше безалаберной жизни. Это как сад на балконе.
За последующие месяцы, мой разум был залечен и мне не нужно было больше мыть полы и тяжко вздыхать о потерянной любви и невозможных шансах. Мне пришлось пережить кораблекрушение и мне нравился мой новый остров с холодной и горячей водой и регулярными визитами молочника. Меня можно было назвать апостолом ординарности. Друзья выслушивали мои лекции о благости повседневной жизни, похвалы по поводу легких нитей моего существования, а до меня впервые дошел смысл того, что страсть хороша по праздникам, но не в повседневной жизни.
