Маргарет Этвуд - Восход солнца
Это мужчина, которого Ивон когда-то любила. В ее жизни есть несколько таких мужчин; Ивон проводит четкую грань, отделяя их от тех, кого рисует. Она никогда не пишет портреты своих возлюбленных, ей мешает, что между ними и ею нет необходимой дистанции. Они для нее не форма, не линия, не цвет, даже не экспрессия. Они — световые сгущения. (Так она видит их, пока любит, но любовь кончается, и в памяти остаются только их расплывчатые очертания, которые хочется смыть, как пятно со скатерти. Ивон несколько раз совершала одну и ту же ошибку, пытаясь объяснить это мужчинам, имевшим прямое отношение к предмету.) О наркотиках она знает не понаслышке и, было время, питала стойкое пристрастие к фантастическим фильмам, просмотры которых устраивала с помощью инъекций и таблеток, не щадя собственный организм. Она знает, как это опасно. Любовь, с ее точки зрения, — лишь одна из форм наркомании.
Теперь она не слишком жалует наркотики, посему ее связи с мужчинами долго не длятся. Она с самого начала не питает иллюзий насчет вечной привязанности и не помышляет даже о временном семейном очаге. Дни, когда она верила, будто стоит ей только забраться с мужчиной в постель, вместе накрыться с головой одеялом и все горести отступят, давно миновали.
Тем не менее Ивон, как правило, хорошо относится к мужчинам, которых любила, и полагает, что чем-то им обязана. Она продолжает встречаться с ними и потом; это нетрудно, ведь их расставания не приносят печали, уже не приносят. Жизнь слишком коротка.
Ивон сидит против бывшего возлюбленного в маленьком ресторанчике, сидит, одной рукой сжав под столом скатерть — так, чтобы он не видел. Она слушает его с обычным интересом, наклонив голову. Она сильно скучает по нему — вернее, не по нему, а по тем чувствам, которые он умел в ней пробуждать. Он больше не кажется ей сгустком света, сейчас она видит его ясно, как никогда. Эта ясность, эта ее холодная отстраненность невыносимы для нее самой, и не из-за того, что в нем проступило что-то отвратительное, отталкивающее. Просто он вернулся к своему нормальному уровню: все, что в нем есть удивительного и сложного, внятно ей, но у нее с этим не может быть ничего общего.
Он заканчивает свой рассказ. Что-то о политике. Теперь для Ивон наступает момент выложить заготовленную шутку.
— Почему волосы на лобке всегда кудрявые? — спрашивает она.
— А правда, почему? — откликается он, стараясь скрыть смущение, овладевающее им всякий раз, когда она откалывает словечки вроде «лобка». Благовоспитанные мужчины для Ивон труднее нахалов. Чем мужчина распущеннее и грубее, тем проще ей послать его подальше.
— Чтобы никто не выколол себе глаза, — говорит Ивон, стискивая пальцами скатерть под столом.
Вместо того чтобы рассмеяться, он улыбается ей с мягкой грустью:
— Понять не могу, как тебе это удается. Ничто на свете тебя не волнует.
Ивон молчит. Возможно, он намекает на то, что, когда они расходились, она не изводила его истерическими телефонными звонками, не было ни разбитой посуды, ни яростных обвинений, ни слез. Все эти приемы она уже освоила в прошлом и пришла к выводу, что толку от них мало. Но, может, именно этого он ждал — как доказательств чего-то; вероятно, любви. Может, он разочарован: она не оправдала его ожиданий.
— Меня многое волнует, — говорит Ивон.
— У тебя столько энергии, — продолжает он, словно не расслышав того, что она сказала. — Откуда? Открой секрет.
Ивон опускает глаза в тарелку; на ней половинка яблока, грецкий орех, листики кресс-салата и корочка хлеба. Коснуться его руки, лежащей на скатерти совсем рядом с ее бокалом, значило бы снова поставить себя под удар, а она уже и так рискует. Когда-то она с упоением шла на риск, но когда-то она слишком многое делала, не зная меры.
Ивон поднимает глаза и улыбается.
— Секрет мой вот в чем: каждое утро я встаю, чтобы увидеть восход солнца.
Это действительно ее секрет, хотя и не единственный, но именно он выставлен сегодня на обозрение. Ивон внимательно изучает лицо собеседника: поверил или нет? Кажется, поверил. Что ж, это естественно: именно такой она ему и представляется. Он доволен, что у Ивон все в порядке и обойдется без неприятностей. Собственно, это он и хотел услышать. Он заказывает еще чашку кофе и просит принести счет. Когда счет приносят, Ивон платит половину.
Они выходят на улицу. Март нынче теплее обычного; этот факт оба тут же отмечают. Ивон уклоняется от дружеского рукопожатия. Ей вдруг приходит в голову, что перед ней последний мужчина, на любовь к которому у нее хватило сил. Любить — это такой тяжкий труд! Он машет ей на прощанье рукой, садится в трамвай, и его уносит от нее — к далеким светофорам, по рельсам, где-то впереди сходящимся в одной точке.
Рядом с остановкой трамвая цветочный магазинчик; там можно купить один цветок, если, конечно, один цветок — это все, что вам нужно. Это все, что обыкновенно нужно Ивон. Сегодня в магазинчик привезли тюльпаны, впервые в нынешнем году, Ивон выбирает красный, с оранжевым в глубине чашечки. Дома она поставит его на солнце в маленькую белую вазочку и будет впитывать в себя его соки, пока он не зачахнет.
Ивон несет тюльпан в сложенной фунтиком бумаге, несет в вытянутой руке, словно из него каплет. Она неспешно проходит вдоль магазинных витрин, вглядываясь в каждую с привычным нетерпением, с давней надеждой: а вдруг как раз сегодня за стеклом она увидит что-то действительно стоящее внимания? Ноги ее движутся будто по льду, а не по мокрому тротуару. Она знает: полоз конька скользит по тонкой пленке воды, которая чуть тает под его давлением и тотчас замерзает снова. Этот скользящий полоз и есть свобода настоящего времени, свобода минуты.
Ивон работает над новым портретом. Как правило, она рисует мужчин, не выходящих за рамки определенного стандарта: они более или менее пристойно одеты, у них, если спросить, приличная, уважаемая в обществе работа, а разница в возрасте с ней небольшая. Этот мужчина совсем не такой.
Она начала преследовать его квартала через три после цветочного магазина и некоторое время бежала сзади (у него длинные ноги), держа перед собой красный тюльпан, словно детский флажок. Он молод, лет примерно двадцати трех; по улице он шел с черным кожаным портфелем, который стоит теперь, прислоненный к стене, у двери мастерской. Брюки и куртка у парня тоже из черной кожи, а рубашка ярко-розовая. Голова начисто обрита сзади и по бокам, но на макушке оставлен хохолок, выкрашенный в оранжевый цвет под мех орангутанга. В левом ухе блестят две золотые серьги. Кожаный портфель означает, что парень — художник или какой-нибудь дизайнер. Ивон подозревает, что он из тех «живописцев» с краскораспылителями, которые ночами шляются по улицам и пишут на кирпичных стенах всякую ерунду вроде призывов "Покупайте хрустящие сладости!", "Завоевывайте главные призы!" или "Спасите советских евреев!". Если все-таки он что-нибудь рисует, то уж безусловно фломастерами, заправленными светящейся зеленой или розовой краской. Она согласна держать пари на десять долларов, что он не умеет рисовать пальцы. У самой Ивон пальцы получаются превосходно.
Прежде Ивон избегала мужчин, даже слегка напоминавших ей коллег, но в этом было что-то очень уж необычное. Угрюмость, нарочитая агрессивность и к тому же болезненная одутловатость, вообще явное нездоровье, наводящее на мысль о проросшей в подвале картофелине. Бросив на парня первый беглый взгляд, Ивон содрогнулась, как от удара: она будто мгновенно узнала то, что искала давным-давно, сама не зная почему. Она догнала его возле магазина, где торгуют морскими растениями и животными, и произнесла свою всегдашнюю короткую речь. Она ожидала отказа, более того — хамства, но вот он здесь, в ее мастерской, на нем сейчас ничего нет, кроме розовой рубашки, одна бескровная нога перекинута через ручку темно-красного кресла. В руке — тюльпан, который отчаянно дисгармонирует и с рубашкой, и с креслом, и с его прической; те тоже катастрофически не совпадают друг с другом. Словно в сварочном цехе произошел взрыв, словно мотоцикл на полном ходу врезался в цементную стену. В его взгляде, сосредоточенном на Ивон, — неприкрытый вызов. Вызов чему? И вообще, по какой причине он согласился пойти с ней? Сказал он только: "Готов. Отчего бы нет…" И поглядел на нее так, что ей стало ясно: ни малейшего впечатления она на него не произвела.
Ивон рисует; карандаш проворно вычерчивает контуры его тела. Она понимает, что надо спешить, иначе у малого кончится терпение и он сбежит. Тюльпаном она займется позже, после того как нарисует его самого. Она уже решила, что на сей раз будет писать красками; портрет этого юноши станет ее первой настоящей живописной работой за долгие годы. Тюльпан превратится в мак; цвет у мака почти такой же.
Она едва успевает добраться до ключиц, видных лишь наполовину из-под расстегнутой рубашки, когда он вдруг бросает: "Хватит!", вылезает из глубокого кресла и подходит к ней сзади. Потом обхватывает обеими руками ее талию и прижимается к ней. Он не произносит ни звука, но Ивон это не смущает, ей нравится, когда все происходит быстро. Вот только с ним она чувствует себя как-то неловко. Ни один из ее безотказно расслабляющих приемов — кофе, музыка, благодарственные фразы — не возымел действия: парень по-прежнему угрюм и отчужден. Он недоступен ее пониманию. Ивон вспоминает кошку Эла и Джуди, ту, что черненькая; однажды, играя, она запуталась лапой в шелковом шнурке от жалюзи. Кошка буквально обезумела от ярости, пришлось накрыть ее полотенцем, чтобы освободить от пут.
