Томас Манн - Лотта в Веймаре
2
Пример искусства! Он смягчил и утишил душевную смуту и возмущение Шарлотты. Тем самым мы возвращаемся к вопросу: в чем же существенный смысл этого примера?
Искусство - таков смысл утверждения Томаса Манна - досрочно приближает человека к гармонической целостности или (говоря словами Манна) к сознанию того, "что познание, мышление, философия являются не только порождением мозга, а всего человека с сердцем и чувствами, телом и душою...". Такая гармоническая целостность достигается искусством, художником в беспрестанной борьбе с действительностью, с социальным миром - поскольку там этой гармонии нет. Отсюда трагичность искусства, судьбы художника, его уход в себя, его отобщенность и глубокое одиночество.
Это утверждение Манна, несомненно, содержит в себе большую долю истины, которая многое уясняет в поведении художника, живущего в условиях капиталистического мира, и в частности в поведении Гете. Неверным нам кажется не само это утверждение, а привходящие мотивировки и выводы.
Итак, прежде всего - примером кому должно служить искусство? Ну, разумеется, людям, человечеству, - ответил бы Томас Манн. Но если так, то чему именно научает нас искусство? Быть целостным в условиях буржуазного общества, где человеческая жизнь отупляется до степени материальной силы? Но коль скоро речь идет не о революционной борьбе с существующим социальным злом, - это значит призывать к "досрочной" гармонии, а она (и то как исключение!) мыслима разве что в искусстве, в ее прекрасных порождениях, которые тоже, по сути, являются скорее залогом искомой гармонии, ее предвосхищением, чем самой гармонией.
Гармония искусства, как мы видели, связывается Томасом Манном с понятием "досрочности". Оно, искусство, "сопровождавшее человека на его многотрудном пути к самому себе, было вечно у цели", но этот путь к самому себе, т.е. к искомой гармонии, к преодолению "интеллектуальной скудости и обоготворенного инстинкта", еще не пройден человеком и человечеством. Быть может, искусство и может вооружить нас более отчетливо ясным представлением о цельном человеке (гениальные художники прошлого, как тот же Гете, как Леонардо, как Пушкин, в известной мере являлись прообразами новой породы цельных людей), но искусство само должно знать, как провести человечество "по пути к самому себе", или, говоря словами основоположников марксизма, как добиться "возвращения человека к самому себе, как человеку общественному, т.е. человечному" (Маркс К. и Энгельс Ф. Из ранних произведений. М.: Госполитиздат, 1957, с. 588).
Это знание искусство должно извлечь не из анализа собственных законов, а из действительности, из социального мира, который противится представленному в искусстве гармоническому началу. Иными словами, искусство должно проникнуться революционным сознанием, если хочет не только манить, но и вести человечество по пути к самому себе, к "человеческому в человеке". Только с преодолением гнета общественных противоречий, разрушающих целостность личности, калечащих человека и человечество, может возникнуть новое племя цельных людей, завершивших путь к самим себе.
Правда, рядом с Гете Томас Манн поставил другого человека, который по-своему достиг и цельности и подлинной человечности. Это Лотта, отрекшаяся от рискованной сердечной авантюры, прошедшая свой честный жизненный путь, примирившаяся с жизнью и со старой обидой. Видимо, Томас Манн, перефразируя Гете, хочет сказать: как художник должен творить изнутри, так человек должен жить изнутри, приводя свою жизнь в согласие со своими задатками, не только с разумом, "а и с сердцем и чувствами, телом и душою".
Но этому-то и препятствует действительность, социальный мир, расщепляющий и сознание и чувства. Когда Томас Манн в этюде, посвященном философии Шопенгауэра, обзывает "филистерством" учение Гегеля о государстве как об "абсолютном, завершенном этическом организме", он, по сути, говорит о большем, чем только об этом учении, а именно о неразрешимости конфликтов людского сознания социальным преображением человеческого общества. Эти конфликты, как полагает Манн, могут быть разрешены только "изнутри", каждым в отдельности, и только в итоге - всем человечеством. Мысль не новая и уже побывавшая в употреблении у Томаса Манна! Недаром в свое время он с таким сочувствием цитировал в своих "Размышлениях аполитичного" "Дневник писателя" Достоевского: "...если б только Коробочка стала и могла стать настоящей, совершенной христианкой, то крепостного права в ее поместье уже не существовало бы вовсе, так что и хлопотать бы не о чем было, несмотря на то, что все крепостные акты и купчие оставались бы у ней по-прежнему в сундуке... Она им "мать", настоящая уже мать, и "мать" тотчас же бы упразднила прежнюю "барыню"".
Если Томас Манн полагает, что это гетевское решение проблемы, то он глубоко ошибается. Гете был и сам явлением достаточно противоречивым, в котором Энгельс с полным основанием усматривал "насмешливого гения" и "трусливого филистера". Но основное в Гете то, что он, несмотря на все противоречия, смог быть автором "Фауста", всемирно-исторической драмы, в которой глубокий внутренний конфликт героя находит свое разрешение как раз в преодолении социального конфликта - в преображении мира свободным, разумным трудом свободного человечества.
Этого Гете, автора "Фауста", все же нет на страницах этой книги Манна. А ведь именно это высшее прозрение грядущей человеческой истории заставило Гете ощущать как жалкую пародию на освобождение "освободительную войну" против Наполеона, которая вскоре повлекла за собой торжество реакции в Германии. "Измена единомышленникам" - что она означает, если не продвижение вперед, за пределы относительной правды, которую в иных случаях он же, Гете, воздвиг и он же перерос?
Но раз в книге нет этого Гете, то что же возвышает "Лотту в Веймаре" над обычными буржуазными романами-биографиями? Только ли писательское мастерство, что, конечно, тоже не мало?
Нет, достоинство "Лотты в Веймаре" все же в мощном торжестве реализма, художественной правды. Гете, воскрешенный Томасом Манном, не весь Гете, но и сам Гете не всегда был всем Гете. Идея "Фауста" - конечный итог всей жизни и всего творчества великого поэта. Но она не всегда владела Гете в равной мере; она была высшей точкой его мыслей и чувств, не всем массивом его духовного мира, над которым она господствовала. Голос Гете, уловленный Томасом Манном, бесспорно голос Гете; но это не последний его самоотчет. А посему воспитательное значение книги заметно уступает ее чисто художественному значению, ибо подлинным воспитателем человечества может быть только тот писатель, кто умеет сам разобраться в сложных противоречиях своего века, а тем самым и в конфликтах прошлых веков.
Томас Манн это сознавал и сам. И уже в этом коренным образом отличался от своих собратьев по перу буржуазного толка. Но его путь познания был труден, более того - сугубо затруднен противодействующей критикой, шедшей из буржуазного лагеря.
Неотступная борьба писателя за более отчетливое понимание исторических перспектив, за более точную объективно верную оценку современности не встречала какого-либо сочувствия. Она решительно объявлялась "преобладанием в его творчестве, по сути, антихудожественной рефлексии". Так отзывалась о нем даже "благожелательная" критика, и то же говорил о нем Гергарт Гауптман, признанный "король поэтов" империи Вильгельма II, пытавшийся сохранить это звание и в нацистской "третьей империи".
Декаденты объявляли Манна "отсталым" за его приверженность к классическому немецкому реализму и буржуазно-демократическим воззрениям, ставя ему в заслугу его слабости, его уступки ходовой реакционной идеологии. Либерально-буржуазная критика (а мы знаем, что такое немецкий либерализм XX века) упрекала Манна за "бесплодный критицизм" и выделяла с особым сочувствием идейно едва ли не самый слабый роман писателя "Королевское высочество" (при всех его чисто литературных достоинствах - тонкой иронии и изощреннейшем психологизме) за то, что в этом произведении писатель "дал наконец положительное решение проблемы". Ничтожный немецкий принц, достойно "представляющий" своего брата, больного герцога, на придворных и прочих церемониях, молодой человек с прекрасной военной выправкой и с учебником буржуазного экономиста под мышкой, к тому же женившийся на девушке бюргерского происхождения, обогатившей его страну американскими миллионами ее родителя, - ну как не восхититься таким высокородным воплощением "прусского пути" в развитии капитализма? К нашему глубокому удовлетворению, Томас Манн и сам был невысокого мнения об этом своем романе.
Повторяем, путь познания давался писателю нелегко. Не раз приходилось нам сталкиваться с прямо противоположными высказываниями Манна в одном и том же произведении, как со следствием мучительных его колебаний. Так, в этюде о Шопенгауэре автор, с одной стороны, говорил о филистерском непонимании философом революции 1848 года, с другой - явно сочувствовал "трагическому гуманизму" Шопенгауэра, его вере в человека без веры в способность человека и человечества разумно устроить свое грядущее историческое бытие...
