Ионел Теодоряну - Меделень
Каникулы еще не кончились!
Разбуженный криком, Али вскочил и стрелой помчался вперед. Держа в руках золотые косы, Дэнуц бежал по золотому саду. А впереди него бежала Моника, тоненькая, стройная, с улыбающимся заплаканным лицом. И всюду царила Осень.
* * *
Длинные слоистые облака протянулись по высокому синему небу до самого закатного горизонта, точно бесконечные мраморные ступени сказочных дворцов.
В поднебесье, в ярком праздничном сиянии, вдруг возникла черная точка и тут же исчезла. Быть может, ласточка? А потом солнце отправилось на покой, прихватив хрустальный башмачок, потерянный Летом на последней ступеньке небесного дворца, и унеся с собой печаль всех принцев, влюбленных в Золушку.
* * *
Моника вздрагивала во сне и бормотала какие-то непонятные слова. Она спала на боку, раскрывшись, согнув ноги в коленях, положив сжатую в кулак руку под голову. Другая ее рука лежала на бедре, и вся ее белая, освещенная лунным светом, беззащитная в детской своей наготе фигурка казалась опрокинутой статуэткой, изображающей бегство.
- Но-о, лошадка!
...Она бежит по саду и никак не может увидеть того, кто бежит за ней следом, дергая за косы...
Во сне она так сильно рванулась вперед, что ее длинные распущенные волосы закрыли ей лицо и глаза... Слегка приподнявшись, она прикрыла пледом ноги.
- Но-о, лошадка! - прошептал голос, идущий откуда-то сверху.
Она перевернулась на спину и засмеялась от счастья. А какой славный был Дэнуц! И какая у него была добрая улыбка!.. И какие добрые глаза, зеленоватые с золотистыми искорками! И пахнущие спелыми каштанами кудри! И как быстро проходила у него обида!..
- Но-о, лошадка!
Моника улыбнулась и, лежа с закрытыми глазами, стала ждать, когда к ней вернется сон, который снова вложит ее косы в руки Дэнуца.
* * *
Белый лунный бал волной вливался в окна вместе с шелестом осени и пением цикад.
Господин Деляну нащупал в темноте папиросу и, приподнявшись на локте, закурил ее.
- Ты тоже не спишь?
- Я курю, Алис.
- Который час?
Вспыхнула спичка, потревожив ночную темноту.
- Уже поздно... Час ночи.
Госпожа Деляну встала с постели, накинула на плечи кимоно... Осторожно нажала на ручку двери и на цыпочках вошла в комнату сына. Дэнуц спал, приоткрыв рот. Одеяло было отброшено в сторону. Белая ночная рубашка поднялась выше колен, обнажив длинные, покрытые царапинами ноги с округлыми икрами и тонкими щиколотками.
Лунный луч играл на его раскрытой ладони. Лунный свет трепетал в волосах и на щеках.
Можно было подумать, что это юный паж, уснувший у ног своей госпожи, чей веер из белых страусовых перьев оберегает его сон.
Госпожа Деляну укрыла его, кончиками пальцев погладила круглые завитки волос и тихо вышла.
- Что он делает?
- Спит.
- Хорошо быть ребенком! - покачал головой господин Деляну, гася папиросу в пепельнице.
- Бедные дети! - как бы для себя проговорила мама Дэнуца.
Медленно и как бы неуверенно падали белые лепестки роз на ночной столик: так раскрываются во сне маленькие дети, когда им что-то снится.
II
РОБИНЗОН КРУЗО
Шел дождь...
Последняя телега цыганского табора остановилась на дороге, чуть в стороне от ворот барского дома. Тощие лошади стояли неподвижно, низко опустив тяжелые головы, худая - кожа да кости - кошка, привязанная веревочкой к телеге, жалобно мяукала.
Под полотняным навесом цвета дождевых облаков желтые и красные одежды цыганок и яркий блеск их монист тонули в дымной мгле от множества трубок, из которых то и дело вылетали рубиновые искры.
Тихо, завораживающе звучал женский голос, - быть может, пел, укачивая младенца или успокаивая боль.
Аника зябко ежилась под мелким дождем, вверив свою судьбу и свою ладонь темной руке гадалки. Слова гадания, то редкие, то быстрые и невнятные, вселяли надежду или страх. Аника испуганно следила за пальцем ворожеи, который искал на ее ладони жизненные пути, тропинки счастья и рощи любви.
Поднялся ветер, дождь усилился. Резкий голос из-под навеса грубо произнес какие-то слова.
Гадалка получила деньги и направилась к телеге. Аника, низко опустив голову, вошла во двор. Проходя под дубом у ворот, заметила слабый след автомобильной шины. Взгляд ее скользнул к туманному горизонту... Она вздохнула. Все дороги были скрыты под частым серым дождем. Она сделала резкое движение, как бы отгоняя от себя что-то, и побежала к дому. Собаки, сбившиеся в кучу под навесом, едва взглянули на нее.
Телега с цыганами тронулась в путь, увозя с собой последние проблески осени, ее огни и краски, оставив позади только болезненно-серую мглу...
Не было слышно лая собак. Лишь дождь что-то бормотал, не умолкая, точно безумная нищая.
* * *
Сквозь чердачные оконца мансарды, - зарешеченные дождем снаружи и затянутые паутиной изнутри, - проникал слабый свет, точно тонкое кружево, вместе со всяким другим старьем позабытое на чердаке. Чего там только не было! По мере того как старики один за другим навсегда покидали дом, чердак заполнялся вещами, которые служили скорее их привычкам и прихотям, чем их действительным потребностям.
Комната Фицы Эленку была полностью перенесена на чердак, от нее стремились избавиться, как от останков чумного больного. Поместительные кресла и диваны с изогнутыми ножками и удобными спинками, обитые синим шелком - специально привезенным из Франции, - поседели от пыли с тех пор, как в них уютно устроилась сонная тишина. Табуреты, похожие на черепах с синим панцирем, застыли неподвижно под тяжестью прожитых лет. И все книги старые, набранные кириллицей, месяцесловы и часословы, некогда перелистанные сухими пальцами Фицы Эленку и прочитанные ее зелеными глазами, лежали в ящиках на полу.
Странные музыкальные инструменты - прихоть какого-то предка, меломана и чудака - стояли в углу, ожидая правнука, в котором возродится душа прадеда, дабы оживить умолкнувшие мелодии. Скрипки светлого дерева с выгнутыми шейками; темные, цвета жженого сахара скрипки с лебедиными шеями; виолы со вздутыми животами сластолюбцев; кобзы, мандолины и гитары, одна причудливей другой. И все погруженные в полное молчание!
Горы портретов в черных, коричневых и позолоченных рамках, овальных или прямоугольных, деревянных или бархатных, больших и маленьких - постепенно исчезающих со стен нижних комнат, - прислонялись мало-помалу к плечу всеобщего забвения; окутанные пылью и опутанные паутиной, они все больше теряли человеческие черты.
Пахло нагретым деревом, древесной трухой и архивной пылью.
Поэтому аромат персиков здесь, на чердаке, казался особенно приятным...
"...Нужно было видеть, с какой королевской пышностью я обедал один, окруженный моими придворными. Только Попке, как любимому, разрешалось разговаривать со мной. Собака, которая давно уже одряхлела, садилась всегда по правую руку своего властелина, а слева садились кошки, ожидая подачки из моих собственных рук..."
Дойдя до этого места, Дэнуц перевернул книгу переплетом вверх, положил на пол, взял румяный персик и с шумом раскусил его.
Самым счастливым человеком на земле, бесспорно, был Робинзон Крузо, каким его изображала яркая цветная литография на обложке.
Между хижиной - скорее пещерой - и пальмой, на стволе которой висел кокосовый орех, за невысокой изгородью, виднелось море - безобидное и прелестное, как садик, усеянный васильками.
У входа в хижину, в черно-зеленом углублении, аллегорический паук сплел паутину из небрежно натянутых нитей. Из хижины торчала молодая трава с сине-зеленым, как на мокрой акварели, отливом.
По всей вероятности, когда Робинзон фотографировался, было очень жарко, потому что над его остроконечной шапкой - которая прикрывала ему, словно капюшон, затылок и уши - виднелся зонтик из пальмовых листьев с розовыми от солнца краями, а над зонтиком сияло синее небо, по которому шли красные буквы заголовка: Робинзон Крузо. Но уж, видно, так нравилось Робинзону: в любое время ходить тепло одетым! Бурка из лохматого меха была скроена в талию. У Робинзона было очень симпатичное лицо - он был похож на Деда Мороза, только борода и усы у него были каштанового цвета. Усы загнуты кверху, щеки румяные; борода красиво подстрижена. Из-под шапки выбивались кудри до самых бровей, как завитая челка.
В левой руке над левым коленом он держал попугая. Вернее, попугай поддерживал руку, потому что все его пальцы - расположенные на равном расстоянии друг от друга - лежали на зеленой спине птицы, как на отверстиях свирели; а четыре пальца правой руки покоились на спине у козы, которая тянулась мордочкой к попугаю, точно собиралась поцеловать или укусить его.
Робинзон сидел на... непонятно на чем! Он сидел, как сидят факиры, в воздухе. У его ног - широко расставленных и опирающихся на носки, как бывает, когда подбрасываешь на коленях ребенка - лежала лопата, крест-накрест с еще каким-то орудием, основание которого было отрезано художником. Кошки спали, вероятно, внутри хижины или на ее крыше. Собака убежала с обложки и похрапывала на чердаке, у ног Дэнуца. Звали собаку Али. Там же, на чердаке, бодрствовал попугай - такой же, как на обложке, - с той только разницей, что был набитым чучелом.
