Анри Барбюс - Огонь
- Ну да, некрасивый способ. Газы!..
- Ты меня уморишь своими "бесчестными" или "честными" способами, говорит Барк. - А ты что, никогда не видал людей, распиленных надвое, рассеченных сверху донизу, разодранных в клочья обыкновенным снарядом? Ты не видал, как валяются кишки, словно их разбросали вилами, а черепа вогнаны в легкие как будто ударом дубины? Или вместо головы торчит только какой-то обрубок, и мозги текут смородинным вареньем на грудь и на спину? И после этого ты скажешь: "Это честный способ, это я понимаю!"
- А все-таки снаряд - это можно; так полагается...
- Ну и ну! Знаешь, что я тебе скажу? Давно я так не смеялся.
Барк поворачивается к Фарфаде спиной.
- Эй, ребята, берегись!
Мы навострили уши; кто-то бросился ничком на землю; другие бессознательно хмурят брови и смотрят на прикрытие, куда им теперь не добежать. За эти две секунды каждый втягивает голову в плечи. Все ближе, ближе слышен скрежет гигантских ножниц, и вот он превращается в оглушительный грохот, словно разгружают листовое железо.
Этот снаряд упал недалеко: может быть, в двухстах метрах. Мы нагибаемся и сидим на корточках, укрываясь от дождя мелких осколков.
- Лишь бы не попало в рожу, даже на таком расстоянии! - говорит Паради; он вынимает из земляной стенки осколок, похожий на кусочек кокса с режущими гранями и остриями, и подбрасывает его на руке, чтобы не обжечься.
Вдруг он резко нагибается; мы - тоже.
Бз-з-з-з, бз-з-з-з...
- Трубка!.. Пролетела!..
Дистанционная трубка шрапнели взлетает и вертикально падает; в снаряде фугасного и осколочного действия ударная трубка после взрыва отделяется от раздробленного стакана и обычно врезается в землю там, где падает; но иногда она отскакивает куда попало, как большой раскаленный камень. Ее надо остерегаться. Она может броситься на вас уже через много времени после взрыва, черт ее знает как пролетая поверх насыпей и ныряя в ямы.
- Подлейшая штука! Раз со мной случилось вот что...
- Есть штуки и похуже всего этого, - перебивает Багс, солдат одиннадцатой роты, - это австрийские снаряды: сто тридцать и семьдесят четыре. Вот их я боюсь. Говорят, они никелированные; я сам видел: они летят так быстро, что от них не убережешься; как только услышишь их храп, они и разрываются.
- Когда летит немецкий сто пять, тоже не успеешь броситься на землю и укрыться. Мне рассказывали артиллеристы.
- Я тебе вот что скажу: снаряды морских орудий летят так, что не успеешь и услышать, а они в тебя уже угодили.
- А есть еще этот подлый новый снаряд; он разрывается после того, как рикошетом попадет в землю, отскочит метров на шесть и нырнет опять разок-другой... Когда я знаю, что летит такой снаряд, меня дрожь пробирает. Помню, как-то раз я...
- Это все пустяки, ребята, - говорит новый сержант (он проходил мимо и остановился). - Вы бы поглядели, чем нас угощали под Верденом, я там был. Только "большаками": триста восемьдесят, четыреста двадцать, четыреста сорок. Вот когда тебя так обстреляют, можешь сказать: "Теперь я знаю, что такое бомбардировка!" Целые леса скошены, как хлеба; все прикрытия пробиты, разворочены, даже если на них в три ряда лежали бревна и земля; все перекрестки политы стальным дождем, дороги перевернуты вверх дном и превращены в какие-то длинные горбы; везде разгромленные обозы, разбитые орудия, трупы, словно наваленные в кучи лопатой. Одним снарядом убивало по тридцать человек; некоторых подбрасывало в воздух метров на пятнадцать; куски штанов болтались на верхушках тех деревьев, что еще уцелели. В Вердене снаряды триста восемьдесят попадали в дома через крыши, пробивали два, а то и три этажа, взрывались внизу, и вся конура взлетала к черту, а в поле целые батальоны рассыпались и прятались от этого вихря, как бедная беззащитная дичь. На каждом шагу в поле валялись осколки толщиной в руку, широченные; чтобы поднять такой железный черепок, понадобилось бы четыре солдата. А поля... Да это были не поля, а нагромождения скал!.. И так целые месяцы. А тут что? Пустяки! - повторил сержант и пошел дальше, наверно, поделиться теми же воспоминаниями с другими солдатами.
- Капрал, погляди-ка на этих ребят! Рехнулись они, что ли?
На бомбардируемой позиции какие-то крошечные люди бежали к месту взрывов.
- Это артиллеристы, - сказал Бертран. - Как только "чемодан" разорвется, они бегут искать в яме дистанционную трубку; по ее положению и по тому, как она вошла в землю, можно узнать позицию батареи, понимаешь? А расстояние стоит только прочесть: его отмечают на делениях, нарезанных по кольцу трубки, когда закладывают снаряд.
- Все равно... Ну и молодцы эти "артишоки"! Выйти под такой обстрел!..
- Артиллеристы, - сказал солдат из другой роты, который прогуливался по траншее, - артиллеристы либо очень хороши, либо ничего не стоят. Либо молодцы, либо дрянь. Раз как-то я...
- Это можно сказать обо всех солдатах.
- Может быть. Но я говорю тебе не обо всех. Я говорю об артиллерии, и еще я говорю, что...
- Эй, ребята, поищем прикрытие, побережем свои старые кости! А то осколок угодит нам в башку.
Чужой солдат так и не кончил своей истории и пошел дальше рассказывать ее другим, а Кокон из духа противоречия заявил:
- Нечего сказать, весело будет в прикрытии, если ужо здесь мы не очень приятно проводим время.
- Гляди, они швыряют минами! - сказал Паради, показывая направо на наши позиции.
Мины взлетали прямо или почти прямо, как жаворонки, подрагивая и шурша, останавливались, колыхались и падали, возвещая в последние секунды о своем падении хорошо знакомым нам "детским криком". Отсюда казалось, что люди на горном кряже выстроились в ряд и играют в мяч.
- Мой брат пишет, что в Аргоннах их обстреливают "горлицами", говорит Ламюз. - Это большие тяжелые штуки; их бросают на близком расстоянии. Они летят и воркуют, право воркуют, а как разорвутся, поднимается такой кавардак!..
- А хуже всего "крапуйо": он как будто гонится за тобой и бросается на тебя, сносит насыпь и разрывается в самой траншее.
- А-а!.. Слышал?
До нас донесся свист и вдруг утих: снаряд не разорвался.
- Этот снаряд говорит: "Начхать!" - заметил Паради.
Мы навострили уши, чтобы иметь удовольствие услышать (или не услышать) свист других снарядов.
Ламюз сказал:
- Тут все поля, все дороги, все деревни усеяны неразорвавшимися снарядами разных калибров, и, надо признаться, нашими тоже. Вся земля, наверно, набита ими, но их не видать. Спрашивается, что делать, когда придет время сказать! "Надо опять пахать землю!"
В своем неистовом однообразии огненный и железный вихрь не утихает: со свистом разрывается шрапнель, наделенная металлической душой, обуянная бешенством; грохочут крупные фугасные снаряды, словно разлетевшийся паровоз с размаху разбивается о стену или груды рельсов и стальных стропил катятся вниз по склону. Воздух уплотняется; его рассекает чье-то тяжелое дыхание; кругом, вглубь и вширь, продолжается разгром земли.
И другие пушки вступают в действие. Это - наши. По звуку их выстрелы похожи на выстрелы семидесятипятимиллиметровых орудий, но сильней; эхо гремит протяжно и гулко, как отзвук грома в горах.
- Это длинные стодвадцатимиллиметровки. Они стоят на опушке леса, в одном километре отсюда. Славные пушечки, брат; они похожи на серых гончих. Тонкие, с маленьким ротиком. Так и хочется сказать им: "Мадам!" Это не то что двухсотдвадцатимиллиметровки: у них только пасть - какое-то ведро из-под угля, они харкают снарядом снизу вверх. Здорово работают! Но в артиллерийских обозах они похожи на безногих калек в колясочках.
Беседа не клеится. Кое-кто позевывает.
Воображение утомлено величием этого артиллерийского урагана. Он заглушает голоса.
- Я никогда еще не видал такой бомбардировки, - кричит Барк.
- Так всегда говорят, - замечает Паради.
- А все-таки! - орет Вольпат. - На днях толковали об атаке. Припомните мое слово, это уже начало!..
- А-а! - восклицают другие.
Вольпат выражает желание вздремнуть; он устраивается на голой земле, прислоняется к одной стенке и упирается ногами в другую.
Болтают о том, о сем. Бике рассказывает о крысе:
- Большущая, жирная! Лакомка!.. Я снял башмаки, а она взяла да изгрызла верха! Прямо кружево! Надо сказать, я смазал их салом...
Неподвижно лежавший Вольпат заворочался и кричит:
- Эй, болтуны! Спать мешаете!
- Никогда не поверю, старая шкура, что ты можешь дрыхнуть, когда здесь такой кавардак, - говорит Мартро.
- Хр-р-р! - отвечает захрапевший Вольпат.
* * *
- Стройся! Марш!
Мы трогаемся в путь. Куда нас ведут? Неизвестно. Мы только знаем, что мы в резерве и нас гоняют с места на место: то требуется укрепить какой-нибудь пункт, то надо очистить проходы, - производить там передвижение войск, не допуская затора и столкновений, так же трудно, как наладить пропуск поездов на крупных узловых станциях. Невозможно ни понять смысл огромного маневра, в котором наш полк - только маленькое колесико, ни разобрать, что готовится на всем участке фронта. Мы блуждаем в подземном лабиринте, без конца ходим взад и вперед, мы измучены длительными остановками, обалдели от ожидания и шума, отравлены дымом, но мы понимаем, что наша артиллерия все усиливает огонь и что наступать будут, наверное, на другом направлении.
