Роберт Уоррен - Дебри
Не сводя с него глаз, мужчина сказал: ладно, оставайся. Потом Адам разглядел, как под растительностью на лице возникает подобие ухмылки, некий зародыш веселья, и вдруг губы раздвинулись, обнажив крепкие, потемневшие зубы, и человек сказал:
— Давай, тащи сюда свой харч, да не жалей, сынок. Сегодня приготовим настоящий ужин на всех, сынок.
Адам мельком увидел лицо женщины. Она смотрела на него, и глаза у неё были темные и огромные. Смотрела так, будто только что его увидела. Он не мог расшифровать выражения её лица.
Вечером, после ужина, Адам завернулся в свои одеяла и прикорнул у стены. Мужчина — которого, как выяснилось, звали Монморенси Пью — улегся на кровать в дальнем углу, за печкой, кровать, сооруженную из стволов молодых деревьев, подпертых с двух сторон стенами хижины, а с третьей — торчащим из пола столбом, сверху были навалены более тонкие и гибкие ветки и прутья. Мужчина уже храпел. За ужином он выпил три жестяных кружки виски.
Адаму не спалось. Он открыл глаза и бездумно наблюдал за женщиной, которая напоследок перед сном возилась у печки, наливала воду в глиняный кувшин. Она нагнулась, и внезапно он увидел в профиль её лицо на фоне мерцающих углей.
Он и раньше видел это напряженное лицо, мертвенный, землистый цвет кожи, сломанный зуб. Но разве сейчас это имело значение? Разве что-то имело значение в великой пустоте мира, если ему довелось увидеть покой и чистоту женского лица в розовом свете угасающего очага?
Потом женщина отвернулась. Как будто у него отняли воспоминание.
Он закрыл глаза. Совсем некстати, но настолько ясно, что перехватило дыхание, он увидел Овечку — бедную Молли Овечку — увидел, как под весенним вечереющим небом, под любопытными взглядами падала плеть. Он подумал о дырявых, перекрученных чулках на худых ногах, о ступнях в грубых ботинках, косолапо подвернутых внутрь, подошвами кверху.
Он стал гадать, что с ней потом стало.
Что её ждало? Увел её кто-нибудь оттуда? Утешил ее? Омыл ли тело, оскверненное плетью и всеми этими годами жизни? Подложил ли подушку под голову, чтобы легче ей было уснуть?
Он спросил себя: а что если сам он сделал бы все то, о чем подумал? Он представил, как лежит в какой-нибудь лачуге вроде этой, в густой лесной чаще, вдали от мира, и украдкой глядит на Молли — Молли Овечку, — когда она наклоняется в темноте, и профиль её выделяется четким силуэтом на фоне мерцающих углей.
Его охватило странное волнение. Он затрепетал, как будто на пороге открытия. Но открытие, понял он, касалось не Молли Овечки. Хотя и её, в той мере, в какой Молли Овечка являлась частью окружающего мира. Потому что это было открытие о мире. О мире в целом. Не об уходе от мира, а о самой природе мира. Он был на грани того, чтобы облечь эту истину в слова.
Но неожиданно уснул.
Когда он проснулся, день был в разгаре, и в хижине было пусто. Не вылезая из-под одеяла, он огляделся, в очаге громоздились обугленные поленья и пепел, стол из огромной бочки, давно не метеный пол, засохшая глина в щелях между досками, сухие листья в углу, словно занесенные ветром. Единственный свет проникал из приоткрытой двери. Снаружи стоял яркий полдень, но внутри жилище напоминало скорее пещеру, берлогу, чем построенную человеком обитель. Даже предметы, созданные руками, почти не несли на себе отпечатка мастера — как будто из какого-то немыслимого презрения к человеческим нуждам, на потребу которых предмет мастерился, эти руки постарались не оставить на нем ни малейшего намека на его рукотворное происхождение.
Он встал, нашел воду в деревянной кадушке, напился с помощью черпака из бутылочной тыквы, лежащего на табурете, потом ополоснул лицо и руки. Вытерся полой рубашки. Он увидел кусок хлеба, лежащий прямо на деревянном столе, и немного бобов в деревянной миске. Он съел все, что нашел. У него разыгрался страшный аппетит. Он чувствовал себя отдохнувшим, был уверен в себе и полон сил.
Он вышел под яркое утреннее солнце. Никого. Он увидел своих лошадей, привязанных к дереву в нескольких ярдах от дома, где он оставил их накануне. Подошел к фургону, порылся и достал мешок бобов, полдюжины банок тушенки и банку леденцов из патоки. С этим грузом направился к дому и дошел до двери, когда из-за угла появилась женщина. Она остановилась под дубом в той же позе, что и накануне, когда он впервые увидел её. Она держала в руке несколько цветков фиалки.
Адам остановился.
— Доброе утро, — сказал он.
Она облизала губы и, как будто с усилием, произнесла:
— Доброе.
Он увидел, что взгляд её прикован к продуктам у него в руках.
— Простите, — сказал он, — я просто... — Он замолчал, смущенный этим взглядом.
— Я хочу сказать... — сказал он. — Надеюсь, вы не возражаете. В том смысле...
Он не мог продолжать под немигающим, невыразительным взглядом, направленным прямо ему в лицо. Что-то похожее на чувство вины лишало его слов. Как будто именно он, в результате великой мировой путаницы, повинен в тусклом полумраке, грязи и нищете, царивших за этой дверью, и все, что он теперь сделает или скажет, будет постыдно и неискренне; и даже эти подарки только усугубят, а не облегчат его вину.
Она снова перевела взгляд на то, что он держал в руках.
Потом он сказал через силу:
— Мне это не нужно. В том смысле... У меня есть еще.
Глаза её не мигали.
— Если вы возражаете... — не выдержал он с отчаянием.
— Нет, — сказала она вяло и опустила взгляд на фиалки, как будто увидев, до чего они тут неуместны.
Он шагнул в дверь. Огляделся, куда бы положить продукты. Только не на виду, посреди пустого стола. Он свалил их в темном углу, где лежали сухие листья, — торопливо, как будто боясь, что его застукают. И выскочил на улицу.
Женщина стояла под дубом, склонившись к самой земле. Наверное, в той же позе она была и вчера перед тем, как распрямилась, и он её заметил. Он пошел к ней и остановился в двух шагах, сбоку. Он не мог понять, чем она занята. Она повернула голову и взглянула на него через левое плечо.
— Я думала, вы собираетесь этим торговать, — сказала она. — Продавать солдатам.
— Да, — сказал он.
Она продолжала смотреть.
— В том смысле, что у меня ещё есть на продажу, — сказал он.
Она не отводила взгляда, как будто упрекая за глупую неловкость и лживые слова.
— В смысле, — выпалил он, — ну просто, пусть у вас будет. Все равно я не торгую бобами.
Она отвернулась и занялась своим делом. Согнувшись в три погибели над голой землей, среди прошлогодних желудей она ставила фиалки в чашку с водой. Чашка, заметил он в изумлении, была фарфоровая, белая фарфоровая чашка. Тонкая и очень хрупкая. Она ставила в неё фиалки с большой осторожностью. Чашка стояла на небольшом овальном холмике, длиной не более двух футов и невысоком.
— Красивые фиалки, — сказал он.
— Последние, — сказала она, не поднимая глаз. — Пришлось за ними в лес ходить, еле разыскала.
Он помолчал, потом сказал:
— И чашка красивая.
— И впрямь красивая, — подтвердила она своим ровным, бесцветным голосом, так и не взглянув на него.
Она воткнула в букет последнюю фиалку и оглядела работу.
— Другая, — сказала она, — была ещё красивше.
— Другая кто? — спросил он.
— Чашка другая, — сказала она. — С нарисованными цветами. Розами, кажись. Я её нашла. Как и эту нашла, — она тронула чашку указательным пальцем, — в доме, где мы прятались.
— Прятались?
— Ну да, — сказала она. — Прятались. Он был порушенный. Дом, то есть. Погоревший, вот-вот рухнет. Но чашка, — сказала она, — чашка стояла себе. Ни щербинки, ни трещинки, и эти цветы на ней нарисованные.
Она помолчала, указательный палец водил по краю чашки.
— Но он вернулся из леса, — сказала она потом. — Это уже после того, как мы нашли этот дом, где можно поспать и спрятаться. Это был первый день, когда я поставила сюда чашку. Когда нашла фиалки. Я поставила фиалки в ту чашку, вот здесь, и тут он вышел из леса. Оттуда, — она указала на просвет за расщепленным молнией буком с высохшей вершиной.
Адам посмотрел в просвет. Там было тихо, ничто не нарушало утреннего покоя. Наверное, сейчас около полудня, подумал он. Лес в это время молчит.
— Я стояла у двери, — говорила она. — Принесла фиалки, самые первые, и стояла вон там, смотрела на них. Он меня не видел. Подошел и увидел фиалки в чашке. И...
Она замолчала. Указательный палец двигался по краю белой чашки, тихо-тихо, туда-сюда.
— И что? — спросил он.
— Ну, замахнулся ногой, — сказала она.
Он ждал.
— Это была правая нога, — сказала она.
Помолчала.
— Потом ударил, — сказала она.
Неожиданно взгляд её метнулся к нему. Это был взгляд настолько яростного, беспощадного сопротивления, что он отшатнулся.
— Черт! — вскричала она в гневе, направленном на него, Адама Розенцвейга. — Черт возьми, не пяльтесь на меня так, — кричала она. — Он не мог сдержаться! Черт, да на него просто накатило, и он не мог сдержаться.
