Мария Романушко - Эй, там, на летающей соске!
– Всё хорошо, – быстро отвечает она.
– Но я ещё ни о чём тебя не спросила.
– Да? – удивлённо-рассеянно.
– Я хотела спросить тебя про детсад.
– Всё хорошо, – твёрдо, без капли эмоций выговаривает она.
– А как воспитательница?
– Очень хорошая воспитательница, – почти по складам произносит она.
– А ребята?
– И ребята. Тоже. Очень хорошие, – отчеканивает она. И чтобы закруглить этот разговор: – Все! Все очень хорошие.
Смотрит. Думает…
Печальная девочка у распахнутого окна, с головкой, окунутой в сырую ночь…
* * *
Это невыносимо: какие-то отписки повсюду…
С скорбной надеждой разворачиваем по утрам газеты, ждём, что кто-то (кто?) скажет наконец о том, ЧТО на самом деле произошло.
Ждём сообщений о демонстрациях, о митингах протеста.
Ни-че-го. Тихо.
“Перевёрнута ещё одна страница нашей истории… Чёрная страница. И что дальше… что нам ещё предстоит пережить – Бог весть…” – говоришь ты.
“Наверное, я должен написать, – говоришь ты. – Назвать всё своими именами”.
И тут мне стало совсем страшно… И я поняла, ЧТО кроется за строками сухих и вроде бы бесстрастных информаций.
СТРАХ.
Я представила: вот они входят в наш дом. В своих скрипучих сапогах…
Этот жуткий скрип слишком уж отчётливо зазвучал у меня в ушах – словно бы я его слышала уже не раз…
“Господи, если они посмели поднять руку на НЕГО, то что их остановит?…”
– У нас Ксюша совсем ещё маленькая… – с горьким стыдом услышала я свой жалобный голос, с ужасом понимая, что – предаю, предаю, Господи…
“Прости меня, мученик Александр. Прости. Не за себя трепещу – за детей…”
* * *
Человеку можно отбить почки. А у меня ощущение, что мне отшибли сердце. И оно болтается теперь между небом и землёй…
* * *
К счастью, нашлись люди, которые преодолели то, что не в силах была преодолеть я.
Они сказали. Они написали. Хотя их голоса в общем бурлёже смутного времени мало кем были услышаны…
Прости нас всех, Господи.
* * *
“Никогда, никогда, никогда…” – Вскакивая ночью к заплакавшей Ксюше.
“Никогда, никогда, никогда…” – Подымаясь утром с тяжёлой головой и тяжёлым сердцем.
“Никогда…” – это гремит во мне, как колёса поезда, который никуда не едет. Железный состав, которому нет конца: “Никогда…”
Никогда. Не простить. Не понять. Не смириться.
Никогда. Не взглянуть в любящие и скорбные, всё понимающие его глаза. Не ощутить на своей голове добрую отеческую его руку, отпускающую мои грехи…
Никогда. Не пройти по маленькому, освещённому близким небом, церковному двору. И – с лёгким сердцем: “Благословите, отец Александр, сыночка и доченьку”.
Никогда…
* * *
Пытаюсь молиться.
Больно.
* * *
КАК ГОСПОДЬ МОГ ТАКОЕ ДОПУСТИТЬ?…
Или миром правит не Князь Света, а князь тьмы?…
Ты говоришь: “Это – жертва”.
Не понимаю.
Неужели Господь наш нуждается в таких страшных жертвах? Неужели Он может принять её? Он, Христос, сам ставший жертвой…
ЭТОТ ДОЖДЬ
…С того самого дня идёт дождь. Скорбный, бесконечный…
Такого дождя в моей жизни ещё не было. Может быть, не только в моей – но и вообще ещё не было. Чудится: этот дождь – явление не природное – мистическое. Чудится: это плачет Богородица. Плачет неутешно…
Я вывешиваю на лоджию распашонки – под эти горькие слёзы. Выставляю Ксюнечку в коляске – спать – под эти горькие слёзы неба… Никогда они не кончатся. Никогда Матери нашей небесной не выплакать своей печали – о каждом из нас…
Что-то совсем уж апокалиптическое в этом дожде… “Горе питающим сосцами…” – слышу я над собой, прикладывая детёныша к груди.
Не накануне ли мы Второго Пришествия, Господи?
Пора уж, пора Тебе прийти, пора вершить суд – слишком много мы натворили бед, и неподъёмны наши грехи…
Только и осталось повторять:
“Господи, Господи… Спаси наших детей, Господи!”
* * *
И вдруг услышала. Тихо, но внятно:
“НЕ ДЛЯ ТОГО Я УМЕР, ЧТОБЫ ТЫ УТРАТИЛА СМЫСЛ ЖИЗНИ, НО ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ОБРЕЛА.”
* * *
…А потом отодвинулась лёгкая штора, и из-за шторы выглянул сероглазый ангел. Он нежно и пристально посмотрел мне в глаза, светло улыбнулся и тихо сказал: “Мама”.
апрель 1990 – июнь 1991
