Мария Романушко - Эй, там, на летающей соске!
Поздно вечером мы долго и тяжело разговариваем. Я то и дело срываюсь. Ты смотришь на меня горькими глазами. Мне кажется, мы устали друг от друга. Ты говоришь, что я говорю глупости. Что устали мы вовсе не друг от друга. Наверное, психоз улицы, психоз толпы вторгся и в наш дом. Зияет, чернеет пробоина… и в неё хлещет холодом и тоской… “Пойми, не в нас дело”, говоришь ты. Но мне так трудно с собой, с тобой, так невмоготу дышать… Что это?
ДЕНЬ ДЕВЯТОГО СЕНТЯБРЯ
И ещё несколько дней нагнеталось и нагнеталось. И нагнетлось до такого болевого сгустка, до спазма… – не продохнуть, не вымолвить слова без судороги. Какая-то безнадёжность нависла над нашим домом, как пылевое облако, и опустилась на него, на нас, пропитав насквозь ржавой своей духотой…
Несколько дней не хотелось жить. И казалось – так будет всегда. Антоша, чутко уловив наше настроение, смотрел на нас печально-исподлобья. Ксюша плакала…
“Вы просто устали, – сказал Феликс. – Просто очень устали. Не могу поверить, что вы можете ссориться”.
А мы ссорились. Горько и неукротимо. Словно бы (опять же!) не по своей воле. Не было на то нашего желания, но кто-то крутил нас в этой тёмной пыльной воронке… высасывая силы, лишая слуха, зрения и разумения…
Теперь-то, спустя какое-то время, уже не страшно об этом писать. Но тогда – в те дни начала сентября – было худо. Совсем худо. “Ну, вот и спустились мы со своей Крыши… сверзились, свалились, шмякнулись… Вот и конец.”
И настало утро девятого сентября. Светлое и лёгкое. Наконец-то бабье лето! Сидела на лоджии, укачивала Ксюню и мысленно разговаривала с тем, с кем всегда говорила в самые отчаянные минуты жизни. С тем, кто один только и мог мне помочь.
…Падали лёгкие, пропитанные солнцем, листья на тропинку, ведущую к маленькому деревенскому храму… И мы с Антоном шли этой тропинкой. Я давно хотела привести его сюда – к этому полю и лесу, к этим избам, к этому небу и этому храму. Здесь я ходила, вот этими тропинками, пятнадцать лет назад – когда ждала своего мальчика. В сущности он здесь уже был. Жил. Я обещала ему, что мы придём сюда опять. И вот мы идём… и листья падают каплями света… (Помнишь, из моего давнего стихотворения? “Золотом листвы закапан маленький церковный двор…” Это про этот двор, Антоша…)
Подходим к маленькому деревянному храму с голубым, как слеза, куполом. Господи! как давно я не была здесь… Но сколько раз я приходила сюда мысленно! (“Почему же не приезжала?” – спрашивает Антон. “Когда-нибудь расскажу. Это – долго и грустно. Люди стояли между нами. Между мной – и этим храмом. Между мной – и тем, к кому мы сейчас пришли”.)
И мы заходим в храм, и проходим ближе к алтарю, и наконец видим того, кому я исповедуюсь вот уже семнадцать лет. Ему одному так, как хочет душа. Первые годы – приезжая сюда, две осени – живя здесь, и вот уже много лет – мысленно…
Он устал и поседел за годы, что я не видала его, и взгляд – прежде огненный и страстный взгляд молодого проповедника – теперь полон скорби. Да, мой батюшка очень переменился…
Но остался тем – кем был всегда. Тем, кто всегда стоял рядом со мной – пред очами Господа. Не МЕЖДУ мной и Господом – но всегда РЯДОМ. Не читая моралей и не стращая. Он говорит: “Давай помолимся вместе”. ВМЕСТЕ. Он берёт на себя тяжесть моей ноши. Освобождая мою душу для жизни. Освобождая от смерти грехов – для жизни. Он всегда прощает, всегда любит. Не укоряет – но сокрушается. Не отлучает от церкви – но приближает. Ибо не для одних только праведных она стоит на земле – но и для слабых, и грешных…
Его укоряют в нестрогости. Ставя в вину космическую его доброту. Не понимают, что укоряют в ИСТИННОЙ любви, на которую сами не способны. А он, не взирая на хулу недругов и завистников, и на наши слабости и грехи, любит нас той любовью, какую завещал Христос. Истинная любовь долготерпит и прощает. Она гладит заблудшее чадо доброй рукой по голове и дарит ему надежду…
Капли тёплого осеннего света стекают на купол, на алтарь, на Вечную книгу, на распятье в его руке… “Здравствуйте, отец Александр!” – “Ну, здравствуй, здравствуй, вот и хорошо, что пришла”, – и он склоняется надо мной всей своей добротой, и слегка обнимает меня за плечи – снимая с них тяжесть. “А это мой сынок. Помните, Вы благословили его, шестимесячного?” – “Прекрасный мальчик”.
…И ещё долго, долго, под светлые голоса воскресной Литургии, я исповедуюсь в маленьком деревенском храме – под любящим и сострадающим взглядом. Да, да, и про эту чёрную пробоину в стене нашего дома, и про пыльную воронку, куда нас неумолимо засасывает… И слышу то, зачем прихожу сюда уже столько лет: “Давай помолимся вместе”.
В маленьком храме, воскресным утром девятого сентября, я вновь воскресла для жизни.
…Я открыла глаза. Поскрипывала коляска, сыпалась листва, доцветали бархатцы, девочка моя спала, на подоконнике стоял букет лесных цветов, принесённый сыном. Он перекликался с цветами на лоджии. Я вошла в комнату, взглянула на тебя, ты сидел за компьютером, работал, и в ту же минуту почувствовала, что нет ни пробоины, ни воронки. Что мы – вместе. Одно. Как всегда. “Это отец Александр помирил нас”, – скажу я тебе завтра. А в ту минуту мы взглянули в глаза друг другу и улыбнулись. И ты взял меня за руку, и я уткнулась в твоё плечо, и с облегчением заплакала.
И мы ещё ничего не знали… И весь день прожили светло и радостно, осенённые его любовью. Наша девочка играла в манеже и напевала, наш мальчик улыбался нам своей чудесной улыбкой… Мы были счастливы. И ещё ничего не знали…
* * *
“14 сентября 1990 года.
Дорогой Володя!
После чёрного 9 сентября нет сил ни на что.
И ничего уже не хочется. В этой стране. В этой дикой стороне…
Господи, как в ЭТО поверить? Как с ЭТИМ смириться? Как с ЭТИМ жить теперь?…
Я хорошо знаю тропинку и лесок, где ВСЁ ЭТО произошло… Когда-то было счастьем бежать через этот лесок от станции к его дому. И в этом леске его ждали с топором! Господи, почему ты не удержал руку, занёсшую топор?!
…Утром 9 сентября я мысленно общалась с ним, не зная ещё, что его уже нет…
Нет, не могу писать, прости…"
“25 сентября 1990 года.
Мне как-то безразлично стало, выйдут или не выйдут здесь когда-нибудь мои книги. Да мне и непонятно даже теперь: для кого я их писала? Для детей своих, для друзей? Но мои дети и мои друзья – они и так всё понимают…
Мне же, как наивному русскому литератору, этакому дон-кихоту, (дон-кихот в юбке! кормящий дон-кихот! – ну не смешно ли? – тогда смейтесь! я и сама смеюсь…), мне же хотелось участвовать в духовном возрождении России! Никогда не рвалась печататься “за бугром”. Двадцать лет тешила себя надеждой, что – когда-нибудь! – мои книги пригодятся здесь. Мне казалось: никогда для них не будет поздно…
И вдруг поняла: поздно. После 9 сентября что может быть здесь?
Россия для меня перестала существовать. Россия в смысле духовной субстанции. Осталось некое необозримое, тягучее, залитое тоской географическое пространство, на котором маются мои друзья. Мои дети. И я сама.
Здесь уже ничего не может быть… После того, что произошло на тропинке в Семхозе… Это – завершающая точка. Хотя ты скажешь, что таких кровавых точек в нашей истории было много, что это не точка конца, а лишь точка из бесконечного, уходящего в прошлое и будущее, многоточия…
Для бесстрастного сухого историка, глядящего на нас из своего немыслимого будущего, это так. (Хотя для меня теперь и этот историк, и это будущее – под вопросом). Но для меня – эта точка конечная. Упирающаяся в тьму.
Здесь, в этой стране, мне уже ничего не хочется. Все стало – всё равно…
Не всё равно только одно: что будет с моими детьми? ЧТО БУДЕТ С МОИМИ ДЕТЬМИ? Одна боль, один вопрос. Денно и нощно: ЧТО БУДЕТ С МОИМИ ДЕТЬМИ?
Вот уже двадцать дней скоро… Но сегодня – ничуть не легче, чем в первый день, когда узнала.
Представляешь, Володя, какое жуткое совпадение:
10 сентября, утром, раздаётся телефонный звонок:
– Убит отец Александр.
Гавр едва успевает сообщить мне эту страшную весть, – и вновь звонок:
– Вышла ваша книга.
Вышла книга Гавра. Та самая, с Анютиными иллюстрациями. Которую мы так ждали… И – нет сил на радость. Один ужас в сердце.
УБИТ ОТЕЦ АЛЕКСАНДР.
Господи, ЗАЧЕМ?! ЗАЧЕМ это случилось? ЗАЧЕМ Ты его не уберёг?
“У тебя нет такого ощущения, что мы все в ЭТОМ виноваты? Что мы мало молились о нём?” – спросил меня Феликс.
ДА. ЭТО ТАК, ответила я. И я не знаю, как теперь жить. С этим ощущением – вины…
В одной из заметок корреспондент с горечью: “Бессмысленная смерть…” – Больно царапнуло сердце.
Что значит – бессмысленная?
