Редьярд Киплинг - Свет погас
- Мейзи, тебя просквозит. Ложись наконец, - послышался истомленный голос подруги. - Я глаз не могу сомкнуть, когда ты торчишь у окна.
Мейзи только пожала плечами и промолчала в ответ. Она все предавалась размышлениям о несправедливости Дика и о многих несправедливостях, в которых он совсем не был повинен. При безжалостном свете луны нечего было и думать уснуть. Свет этот словно застилал серебристым инеем стекла верхних окон мастерской в доме напротив; и она, как завороженная, не могла отвести взгляда, а мысли все больше туманились. Тень от металлической рукояти укоротилась, снова вытянулась и потом исчезла совсем, когда луна закатилась где-то вдали, за пастбищем, и темную аллею быстрыми скачками пересек заяц, торопясь укрыться в своей норе. Вот уже потянул предрассветный ветерок, дыша прохладой, всколыхнул высокие травы на склонах холмов, и к берегу обмелевшей от засухи реки спустились на водопой стада. Мейзи уронила голову на подоконник, и спутанные черные волосы накрыли ее руки.
- Мейзи, проснись. Тебя же просквозит.
- Хорошо, хорошо, дорогая. - Потягиваясь, она кое-как доплелась до постели, словно сонный ребенок, зарылась лицом в подушки и пролепетала: - Но все же... все же... жаль, что он мне не пишет.
Наступил день и, как всегда, принес с собою будничную работу в мастерской, запах красок и скипидара, однообразные наставления Ками, который был никудышным художником, но бесценным учителем, если только удавалось к нему приноровиться. Мейзи весь день это никак не удавалось, и она с нетерпением ждала окончания занятий. Она знала заранее верные признаки: Ками непременно сунет руки за спину, скомкает полы чесучового пиджака, его блеклые голубые глаза, не видящие уже ни людей, ни картин, устремятся куда-то в прошлое, и ему вспомнится некий Бина.
- Все вы справились с делом отнюдь не плохо, - скажет он. - Но не забывайте, что мало обладать навыками художественной выразительности, способностями и даже собственной манерой. Необходима еще убежденность, она-то и ведет к совершенству. У меня было множество учеников, - тут его подопечные начинали откалывать кнопки или собирать тюбики с красками, многое множество, но никто не успевал лучше Бина. Все, что могут дать занятия, труд, знания, он постиг в равной мере. Когда он прошел мою школу, то должен был сделать все, что может сделать человек, который владеет цветом, формой и знаниями. Но у него не было убежденности. И вот я уже который день не имею никаких известий о Бина - лучшем своем ученике, - хотя много воды утекло с тех пор, как мы расстались. А вы уже который день охотно расстаетесь со мной. Continuez, mesdemoiselles, и, главное, всегда с убежденностью.
После этого он уходил в сад, покуривал и предавался скорби о безвозвратно утерянном Бина, а его подопечные разбегались по своим домикам или задерживались в мастерской, решая, как лучше воспользоваться вечерней прохладой.
Мейзи взглянула на свою злополучную Меланхолию, едва сдержала желание скорчить ей рожу и уже собралась домой, решившись все-таки написать Дику, как вдруг увидела рослого всадника на белом строевом коне. Каким образом удалось Торпенхау менее чем за сутки покорить сердца кавалерийских офицеров, расквартированных в Витри-на-Марне, вселить в них уверенность, что Франция отомстит врагам и увенчает себя славой, заставить полковника прослезиться от избытка дружеских чувств и заполучить лучшего коня во всем эскадроне, на котором он и прискакал к мастерской Ками, остается тайной, которую могут постичь только специальные корреспонденты.
- Прошу прощения, - сказал он. - Вероятно, мой вопрос покажется нелепым, но, понимаете ли, я не знаю фамилии той, которую ищу: скажите, нет ли здесь молодой особы по имени Мейзи?
- Я и есть Мейзи, - услышал он в ответ из-под широкополой соломенной шляпы.
- В таком случае разрешите представиться, - продолжал незнакомец, сдерживая норовистого коня, который плясал под ним, взрывая копытами ослепительно белую пыль. - Я Торпенхау. Дик Хелдар - мой лучший друг, и он... он... понимаете ли, он ослеп.
- Ослеп! - бессмысленно повторила Мейзи. - Не может быть, чтобы он ослеп.
- И все же он ослеп на оба глаза вот уже без малого два месяца.
Мейзи подняла лицо, покрывшееся прозрачной бледностью.
- Нет! Нет! Он не ослеп! Я не могу поверить, что он ослеп!
- Быть может, вам угодно лично убедиться в этом?
- Как, теперь... вот так сразу?
- Нет, помилуйте! Парижский поезд прибудет только в восемь вечера. Времени вполне достаточно.
- Это мистер Хелдар прислал вас ко мне?
- Никак нет. Дик ни за что не сделал бы такого. Он сидит у себя в мастерской и беспрестанно перебирает чьи-то письма, которые не может прочесть, потому что ослеп.
Из-под огромной шляпы раздались горькие рыдания. Мейзи понурила голову и ушла к себе в домик, где рыжеволосая девица, лежавшая на диване, встретила ее жалобами на головную боль.
- Дик ослеп! - воскликнула Мейзи, порывисто дыша, и ухватилась за спинку стула, чтобы не упасть. - Мой Дик ослеп!
- Как!
Рыжеволосая разом вскочила с дивана.
- Из Англии приехал какой-то человек и сказал мне об этом. А Дик не писал целых полтора месяца.
- Ты поедешь к нему?
- Мне надо подумать.
- Подумать! Я на твоем месте сию же минуту помчалась бы в Лондон, прямо к нему, и стала бы целовать его в глаза, целовать, целовать, пока не исцелила бы их своими поцелуями! Если ты не поедешь, я поеду сама. Ох, что это я говорю? А ты глупая дрянь! Спеши к нему! Спеши!
Шея у Торпенхау покрылась волдырями от солнечных лучей, но он, улыбаясь с неиссякаемым терпением, дождался Мейзи, которая вышла на солнцепек с непокрытой головой.
- Я еду, - сказала девушка, не поднимая глаз.
- В таком случае вам следует быть на станции Витри к семи вечера.
Это прозвучало как приказ в устах человека, привыкшего к беспрекословному повиновению. Мейзи промолчала, но была благодарна за то, что можно не вступать в пререкания с этим великаном, который так властно всем распоряжался и одной рукой сдерживал горячего, пронзительно ржавшего коня. Она вернулась в домик, где горько плакала ее рыжая подруга, и остаток жаркого дня промелькнул среди слез, поцелуев - впрочем, довольно скупых, нюханья ментоловых порошков, укладывания вещей и переговоров с Ками. Поразмыслить она могла и позже. Сейчас долг повелевал ей спешить к Дику прямо к Дику, который пользуется дружбой такого необычайного человека и теперь сидит, объятый темнотой, перебирая ее нераспечатанные письма.
- А как же ты? - спросила она подругу.
- Я? Что ж, я останусь здесь и... закончу твою Меланхолию, - ответила та с вымученной улыбкой. - Напиши мне обо всем непременно.
В тот вечер Витри-на-Марне облетела легенда о каком-то сумасшедшем англичанине, который, безусловно, под влиянием солнечного удара, напоил в стельку гарнизонных офицеров, так что все они свалились под стол, взял строевого коня и прямо на глазах у людей, по английскому обычаю, похитил одну из тех вовсе уж сумасшедших англичанок, что учатся рисовать под руководством добрейшего мосье Ками.
- Все они такие странные, - сказала Сюзанна своему солдатику, стоя с ним при лунном свете у стены мастерской. - Эта вечно ходила да глаза таращила, а сама ничегошеньки вокруг не видела, но на прощанье расцеловала меня в обе щеки, будто родную сестру, да еще подарила - вот, гляди, - десять франков!
Солдатик сорвал контрибуцию с обоих даров; не зря он считал себя бравым воякой.
По дороге в Кале Торпенхау почти не разговаривал с Мейзи; но он старался предупреждать все ее желания и достал ей билет в отдельное купе, где никто ее не тревожил. Он был очень удивлен тем, как легко уладилось дело.
- Надо дать ей спокойно обдумать положение, это самое правильное. Судя по всему, что наговорил Дик в беспамятстве, она командовала над ним как хотела. Любопытно знать, нравится ли ей, когда командуют над ней самой.
Мейзи упорно молчала. Она сидела в купе, надолго закрывая глаза и стараясь представить себе, каким бывает ощущение слепоты. Она получила приказ немедленно вернуться в Лондон и уже почти радовалась, что все сложилось именно так. Право же, лучше, чем самой заботиться о багаже и о рыжей подруге, которая ко всему относилась с полнейшим безразличием. Но в то же время у нее появилось смутное чувство, что она, Мейзи - не кто другой навлекла на себя позор. Поэтому она старалась оправдать перед собою свое поведение и скоро вполне преуспела в этом, а на пароходе Торпенхау подошел к ней и безо всяких околичностей стал рассказывать, как Дик ослеп, умалчивая о некоторых подробностях, но зато пространно излагая горестные речи, которые тот произносил в бреду. Вдруг он оборвал свой рассказ, будто это ему наскучило, и ушел покурить. Мейзи злилась на него и на себя.
Едва она успела наскоро позавтракать, пришлось мчаться из Дувра в Лондон, после чего - и теперь уж она не смела возмущаться даже в душе - ей бесцеремонно велели ждать в подъезде, возле какой-то темной металлической лестницы, а Торпенхау взбежал наверх разузнать, как обстоят дела. И снова при мысли, что с ней обращаются, как с нашкодившей девчонкой, ее бледные щеки зарделись. Во всем виноват Дик, вот ведь взбрела ж ему в голову глупость ослепнуть.
