Редьярд Киплинг - Свет погас
- Нет, скалу в излучине у Гизы до сих пор так и не взорвали. Придется опять волоком...
- Скажите мне, наконец, прибудет ли подкрепление из Индии, не то я всем головы проломлю...
- Карту, карту не разорвите...
- Говорю вам, эта война затевается с целью оккупации, чтоб не было больше помех для южноафриканских кампаний.
- В тех краях чуть ли не каждый колодец кишит волосатой глистой...
Тут Нильгау, отчаявшись утихомирить крикунов, взревел, как пароходный гудок в тумане, и грохнул обоими кулаками о стол.
- Но где же все-таки Торпенхау? - спросил Дик, спеша воспользоваться тишиной.
- Торп куда-то запропал. Небось влюбился без памяти, - ответил Нильгау.
- Но он сказал, что останется здесь, - прибавил Беркут.
- Да неужто? - вскричал Дик и выругался. - Ну, нет. Я сильно сдал за последнее время, но ежели вы с Нильгау крепко его подержите, я сам этим займусь и вышибу из него дурь. Останется здесь, скажите на милость. Да вы все ему в подметки не годитесь. Под Омдурманом предстоит серьезное дело. Теперь уж мы не отступим. Но я забыл о своем несчастье. Как хотелось бы мне поехать с вами.
- Нам тоже хотелось бы этого, Дикки, - сказал Беркут.
- А мне в особенности, - подхватил художник, нанятый Центрально-южным агентством. - Но позвольте спросить...
- Я могу посоветовать вам только одно, - перебил его Дик, направляясь к двери. - Ежели в рукопашном бою кто-нибудь полоснет вас саблей по голове, не обороняйтесь. Пускай зарубит насмерть. Это будет самый лучший исход. Благодарю за радушный прием.
- У Дика отважная душа, - сказал Нильгау через час, когда все, кроме Беркута, разошлись.
- Призыв боевой трубы - святое дело. Ты видел, как он весь встрепенулся? Вот бедняга! Пойдем, надо его проведать, - сказал Беркут.
Волнение, вызванное недавним разговором, уже улеглось. Когда они вошли в мастерскую, Дик сидел за столом, уронив голову на руки. Он даже не пошевельнулся.
- Как тяжко, - простонал он. - Прости меня, боже, но это невыносимо тяжко. И ничего не поделаешь, жизнь идет своим чередом. Свидимся ли мы с Торпом до его отъезда?
- Да. Конечно, свидитесь, - ответил Нильгау.
Глава XIII
Солнце село, и вот уже целый час
Я не знаю, той ли дорогой иду,
Заплутался я и при свете дня,
Как же ночью, во мраке, свой дом найду!
"Старинная песня"
- Мейзи, пора спать.
- В такую жарищу мне все равно не уснуть. Но ты не беспокойся.
Мейзи облокотилась о подоконник и смотрела на залитую лунным светом прямую тополиную аллею. Лето в Витри-на-Марне было в разгаре, и вся округа изнывала от зноя. Трава на лугах была выжжена, глина по берегам рек спеклась и стала твердой, как кирпич, цветы у обочин давным-давно увяли, а засохшие розы в саду клонились к земле на поникших стебельках. В тесной мансарде с низким потолком стояла невыносимая духота. Лунный свет на стене мастерской Ками в доме напротив, казалось, еще пуще накалял жаркую ночь, а металлическая рукоять, свисавшая на шнуре с большого колокола подле запертых ворот, отбрасывала черную, словно нарисованную тушью тень, которая назойливо лезла в глаза и вызывала у Мейзи досаду.
- Этакая дрянь! Без нее вокруг было бы белым-бело, - тихонько ворчала Мейзи. - Да еще и ворота проделаны где-то сбоку, а не в середине ограды. Раньше я этого не замечала.
В такой час Мейзи бывало трудно угодить. Во-первых, она изнемогала от жары, стоявшей уже не одну неделю; во-вторых, ее работы, в особенности этюд женской головки, предназначенной для Меланхолии, которую не удалось закончить к открытию выставки в Салоне, оставляли желать лучшего; в-третьих, Ками на днях сказал ей это без обиняков; в-четвертых - и в-последних, а, стало быть, об этом даже думать не стоило, - Дик, которого она считала своей собственностью, целых полтора месяца ей не писал. Она сердилась на жару, на Ками, на свою работу, но больше всего на Дика.
Сама она написала ему три письма и в каждом излагала новую трактовку образа Меланхолии. Дик не откликался. Тогда она решила тоже ему не писать. Осенью, вернувшись в Англию - приехать туда раньше не позволяла гордость, она поговорит с ним серьезно. Она тосковала по их воскресным встречам гораздо больше, чем готова была признать даже в глубине души. Ками только твердил свое: "Continuez, mesdemoiselles, continuez toujours" - и все знойное лето, беспрерывно повторяя этот докучливый совет, стрекотал, словно кузнечик, - старый, поседелый кузнечик в черном чесучовом пиджачке, белых панталончиках и широкополой шляпе. А Дик, бывало, как хозяин, расхаживал по ее тесной мастерской в Лондоне, к северу от тенистого зеленого Парка, говорил слова, вдесятеро худшие, чем "continuez", а потом выхватывал у нее кисть и показывал, где кроется ошибка. В его последнем письме, припомнила Мейзи, были лишь скучные назидания, он советовал не рисовать на солнцепеке и не пить воды из колодцев в сельских местах; да еще повторил это трижды будто не знал, что Мейзи вполне может сама о себе позаботиться.
Но чем же он теперь так занят, что с тех пор даже не удосужился ей написать? На аллее послышались приглушенные голоса, и она выглянула в окно. Кавалерист из маленького городского гарнизона любезничал с кухаркой Ками. Лунные блики скользили по ножнам его сабли, которые он придерживал рукой, чтобы они не звякнули в столь неподходящее мгновение. Чепец густой тенью скрывал лицо кухарки, стоявшей вплотную к солдатику. Он обнял ее за талию, потом раздался звук поцелуя.
- Фу! - сказала Мейзи и отошла от окна.
- Что там такое? - спросила ее рыжеволосая подруга, которая беспокойно металась на постели.
- Да ровно ничего, просто какой-то солдатик целовался с кухаркой, ответила Мейзи. - А теперь они ушли.
Она снова выглянула в окно, накинув поверх ночной рубашки шаль, чтобы ее не просквозило. Поднялся легкий ветерок, и внизу иссушенная солнцем роза закивала головкой, будто знала какие-то вечные тайны, которые ни за что не могла выдать. Неужели Дик забыл о ее и о своей работе, неужели он пал так же низко, как Сюзанна и солдатик? Это невозможно! Роза кивнула головкой над единственным неопавшим листком. Раздался шорох, словно какой-то шаловливый чертенок поскреб лапкой за ухом. Это невозможно, "потому что, - подумала Мейзи, - он мой, мой, мой! Он сам так сказал. Конечно, мне все равно, чем он там занимается. Хотя это повредит его работе и моей тоже".
А роза все кивала с той легкомысленной беспечностью, на какую только способны цветы. Не было решительно никаких причин, которые препятствовали бы Дику развлекаться, как ему угодно, но ведь он самим провидением в лице Мейзи призван помогать ей, Мейзи, работать. А работать означало писать картины, которые изредка брали в Англии на провинциальные выставки, о чем свидетельствовала папка с газетными вырезками, но отвергали в Салоне всякий раз, как Ками, которого она буквально изводила мольбами, разрешал ей послать их туда. И впредь, видимо, ей суждено писать точно такие же картины, которые точно так же отвергнут...
Рыжеволосая заворочалась, комкая простыни.
- В эту жару никак не уснешь, - простонала она, и Мейзи с досадой ненадолго прервала свои размышления.
Все будет точно так же. Ей придется делить свою жизнь между тесной мастерской в Англии и просторной мастерской Ками в Витри-на-Марне. Нет, она перейдет к другому учителю и с его помощью добьется успеха, который принадлежит ей по праву, если только беспрестанный труд и отчаянные усилия дают человеку право хоть на что-нибудь. Однажды Дик сказал ей, что проработал десять лет, постигая тайны своего ремесла. Она тоже проработала десять лет, и десять лет ничего не значат. Дик сказал, что десять лет ничего не значат, - но это относилось только к ней. И он же - этот человек, которому теперь недосуг даже ей написать, - сказал, что будет ждать ее десять лет и рано или поздно она вернется к нему. Так было сказано в том самом дурацком письме, где он толковал про солнечный удар и дифтерит; потом он вовсе перестал писать. А теперь гуляет по улицам при лунном свете и целует кухарок. Как хотелось ей дать ему достойную отповедь - не в ночной рубашке, конечно, а в пристойном платье, строго и надменно. Но ведь если он целует других девушек, то, даст она эту отповедь или нет, ему безразлично. Он только посмеется над нею. Ну ладно же. Она вернется в свою мастерскую и станет писать картины, которые пойдут нарасхват, ну и все прочее. Мысли вращались медленно, как мельничное колесо, оборот за оборотом, неуклонно повторяясь, а за спиной ерзала и металась рыжеволосая.
Мейзи подперла рукой подбородок и окончательно решила, что Дик отъявленный негодяй. Дабы оправдать такое решение, она с неженской последовательностью стала взвешивать все обстоятельства дела. Когда-то он был мальчиком и признался ей в любви. А потом поцеловал ее - поцеловал в щечку, - и неподалеку кивал головкой желтый мак, совсем как эта гадкая высохшая роза в саду. Потом они долго не виделись, и многие мужчины признавались ей в любви - но она была поглощена только работой. Потом мальчик вернулся к ней и при второй встрече снова признался в любви. А потом он... чего он только не делал. Он не жалел для нее ни времени, ни сил. Он разговаривал с нею об Искусстве, о домашнем хозяйстве, о живописной технике, о чайной посуде, о соленых огурцах, которыми часто закусывают - и при этом употреблял очень грубые выражения, - о кистях из собачьего волоса. Лучшие кисти, какие у нее были, подарил он - ими она работала каждый день; он дарил ей также полезные советы, а время от времени и взгляд. Какой это был взгляд! Словно у побитого пса, который по первому зову готов ползти к ногам хозяйки. А она не вознаграждала его, но зато - тут она утерла рот кружевным рукавом рубашки - он удостоился чести ее поцеловать. И притом в губы. Какой стыд! Ведь этого достаточно и даже более чем достаточно, неужели ему показалось мало? А если ему мало, разве он не отплатил сполна тем, что перестал писать и, быть может, целует других девушек?
