Иван Лазутин - Суд идет
Из поддувала самовара уже давно летели огненные искры, а Дмитрий, размечтавшись, все сжимал и сжимал в гармошку голенище ялового сапога.
Как и в былые годы, первыми пошли в баню мужики. С братьями Шадриными увязался соседский старикашка дед Евстигней, который уже давно потерял счет своим годам, но твердо помнил, что в японскую войну ему было сорок лет и что старшая дочь его в тот год вышла замуж.
Баня была сложена из самана и топилась по-черному.
Отвык Дмитрий от такого мытья, но решил, как и до войны, попариться. Залез на полок, хлестнул раза три веником по плечам и тут же, как ошпаренный, соскочил на пол, вслепую ища кадку с холодной водой. Сердце в груди билось так, что казалось: стоит еще минуту пробыть в таком адском пекле, и оно не выдержит, разорвется. Дмитрий окатил лицо холодной водой и почувствовал себя легче.
— Что, москвич, паром сдуло? Не годится так, не по-нашему. — Размачивая в кадке с горячей водой веник, дед Евстигней (с виду посмотреть: в чем душа держится, как кащей бессмертный) надел на лысую голову старенькую шапчонку, плеснул на раскаленные камни ковш воды и, перебирая высохшими руками, полез на полок. Волна сухого горячего пара обдала Дмитрию бок.
С каждом ударом веника дед Евстигней со смаком кряхтел и сипловато приговаривал:
— Так-так… Так-так… А-а-а… А-а-а!.. А ну, Санек, поддай еще ковшик, а то уж больно свербит спина, язви ее в душу!
— Мы и так еле дышим, а ты поддай.
— Поддай, поддай! Не жалей, бабам хватит пара! — Голос старика стал моложавей и властней. — А ну, кому говорят, подкинь ковшик!
Когда Сашка зачерпнул из кадушки воды, чтобы поддать пару, Дмитрий и Петр выскочили в предбанник.
Почти из дверей, пятясь от парной, Сашка плеснул полный ковш на раскаленную каменку. Пригнувшись, он тут же выскочил из бани и крепко закрыл за собой дверь.
— Ну, дед, отдавай богу душу! Только предупреждаю при свидетелях, я за тебя не отвечаю! — через дверь кричал Сашка деду Евстигнею.
Из бани доносилось неизменное: «А-а-а… А-а-а!.. Так-так…»
С распаренных спин братьев валил пар.
— Ты скоро там? — закричал через дверь Сашка.
— Обожди, вот спущусь сейчас, еще ковшик плесну, тогда и будет, — отозвался дед Евстигней. Было слышно, как зашипела каменка, как снова заходил веник по худым бокам старика.
Наспех, кое-как ополоснувшись, Дмитрий вышел из бани, как пьяный, слегка пошатываясь. С него градом лил пот.
— С легким паром, крестничек! — встретил его во дворе дед Аким. Сняв фуражку, он обнял Дмитрия за плечи и ткнулся седой, аккуратно расчесанной бороденкой в его щеку. — Гляди-ка, какой ты стал! Тебя теперь и не узнаешь.
— Не ты один, крестный, стареешь.
— Да, что верно, то верно. Седина в бороду, а черт в ребро. И у тебя, я вижу, белая паутина к волосам прилипла. А рановато, мы в твои годы, как грачи, черные ходили.
Вскоре пришли и Костюковы. С ними у Шадриных водилась давнишняя дружба, которую завязали еще покойные отцы.
Не отстал и дед Евстигней. Почуяв, что может перепасть чарочка, пришел спросить: не Дмитрий ли потерял в бане пуговицу. Присел на табуретку у печки, вроде как бы отдохнуть, а сам со стола глаз не сводит. Ушел только тогда, когда осушил чарку водки и закусил зеленым луком да ломтиком посоленного хлеба. От удовольствия крякнул, вытер ладонью усы и на прощанье сказал:
— Вот уважил, Митяшка! По кровям так и пошла, так и заиграла, ей-богу. — Надев картуз, дед Евстигней тронулся к дверям. — Хлеб-соль вам и доброй компании. Ну, я пошел. Не обессудьте, что незваным гостем явился.
В этот вечер до первых петухов из избы Шадриных неслись песни. Какие только не пели: веселые и жалобные, новые и старинные.
Пел и Дмитрий. Кажется, никогда еще в жизни он не пел с таким чувством. Особенно отводил душу, когда Сашка начинал какую-нибудь русскую народную, которую тут же дружно подхватывали все. Пели про Стеньку Разина, про бродягу, бежавшего с Сахалина, про лихую тройку…
У Сашки в этот день был выходной. В прошлое воскресенье он работал, а поэтому взял отгул. Проснулся он поздно, в десятом часу. От выпитой водки и самодельной браги болела голова.
— Мама, ты бы достала простокваши, — сказал он, сжимая виски ладонью. — Или огуречного рассола.
Мать принесла из погреба крынку холодной простокваши и малосольных огурцов. Сашка привстал, зажал крынку обеими руками и жадно припал к ней. Пил без отдыха, до тех пор, пока не захватило дух.
— Ух ты!.. Хороша штука! — Он поставил крынку на табуретку и вышел во двор. Сел на старую рассохшуюся кадушку, закурил.
Дмитрий и Петр вкапывали за хлевом столб.
— Зачем это? — хрипловато спросил Сашка.
— Душ Шарко мастерим, — отозвался Дмитрий, трамбуя вокруг столба свежую землю. — Ты чего на кадушку-то сел, смотри развалишь. Мы ее сейчас размачивать в болото понесем.
Из старой кадушки решено было сделать душ.
Петр работал с азартом. По его лбу тоненькими струйками стекал пот. Все четыре выкопанные ямы — его работа. Дмитрий у него был вроде подручного, на подхвате. Младший брат щадил московского гостя.
Сашка выкурил папиросу и молча понес кадушку к болоту. Его мутило. Когда вернулся, во дворе уже вертелся Васька Чобот, соседский парнишка лет восьми, сын конюха райпотребсоюза. Все это лето с утра до вечера Васька Чобот пропадал на дворе у Шадриных. Как ни наказывала его мать за это, он все-таки чуть ли не с постели несся к Шадриным и ждал, когда Сашка приступит к портрету. Завороженный, он, не отрываясь, смотрел, как постепенно, день ото дня, на мертвом полотне оживали черты Сталина. В этом Чобот видел какую-то непостижимую для его разума тайну. Разинув рот, он смотрел на чудодейственную кисть в руках Сашки, которого он стал уважать еще больше.
А дня три назад мать Васьки Чобота, которую по-уличному все звали Чеботарихой, с криком ворвалась в избу к Шадриным. Усмотрев соседскую корысть, она подняла такой гвалт, что Сашка решил отвадить от своего двора поклонника. Чеботариха на всю улицу раззвонила о том, что Сашка привадил к себе мальчишку, что заставляет его рубить табак, носить воду, посылает за хлебом…
На следующее утро Чобот, словно чуя беду, подошел к избе Шадриных с какой-то затаенной опаской, нерешительно. Во двор входить не решился. Почесывая на ногах цыпки, он сел у калитки на бревнах, дожидаясь, когда Сашка вынесет под навес сарая картину и краски. Чтобы не прогнали, Чобот на этот раз пришел не с пустыми руками. Принес почти новенький бритвенный помазок. Вспомнил, хитрец, что неделю назад Сашка целое утро искал для кистей волос и на Васькиных глазах расщепил старый, завалявшийся где-то бритвенный помазок.
— Ты опять здесь, Чобот! А ну, киш!
Васька сполз с бревен, попятился, но совсем уходить не хотел. Уж больно заворожило его художество Сашки.
— Дядя Саша, я те помазок принес… — насупившись, проговорил Чобот.
— А где ты его взял?
Исподлобья глядя на Сашку, Чобот протянул:
— У тятьки, он не узнает…
— Стащил?
Васька стоял молча, опустив голову и выщипывая из помазка волосы.
— Сроду не узнает.
— А ну, марш отсюда! Еще, чего доброго, мать побежит в милицию, заявит, что я воровать тебя учу! Ишь ты! — Сашка неторопливо подошел к вязанке хвороста, выбрал хворостину пожиже и стремительно кинулся к калитке.
Чобот убежал. В это утро за работой Сашки он наблюдал из своего хлева, через щель в плетне, которую он проделал, вытащив из стены кизяк. Это было вчера.
А сегодня Чобот знал, что к Шадриным приехал старший брат Дмитрий. Из окна своей избы он увидел, как Сашка с кадушкой на плечах пошел к болоту.
На этот раз Чобот решил, что в день приезда Дмитрия Сашка драться не станет, постыдится: все-таки как-никак, а старший Шадрин приехал не откуда-нибудь, а из Москвы.
Чобот сегодня решил даже умыться и вымыть в кадке усыпанные цыпками ноги. К палисаднику Шадриных он подошел нерешительно. Придерживая одной рукой вечно спадающие штаны, ждал, когда Дмитрий пригласит его войти во двор.
Но Чобота никто не замечал.
— Дядя Митя, я посижу у вас… — не выдержав невнимания, попросился Чобот.
— Что?
— Я посижу у вас во дворе, а то дядя Сашка дерется.
— Чего же он дерется?
— Не дает картину глядеть.
— Это почему же не дает глядеть?
— Говорит, что у меня нехороший глаз, сглажу.
Дмитрий захохотал.
— Заходи, Чобот, посиди!
Чобот, с опаской оглядываясь, вошел во двор, а сам все искоса поглядывал в сторону болота. Когда он увидел шагавшего через огород Сашку, то на всякий случай отошел подальше от вязанки подвяленного хвороста.
Сашка закрывал ворота на огород с таким равнодушным видом, будто ему сроду не было никакого дела до Чобота и он давно забыл про него и про скандал, который неделю назад учинила его мать. Но Васька видел, что Сашка хитрит, а поэтому потихоньку, бочком попятился к калитке.
