Алан Маршалл - Это трава
- Но ведь все это были продажные девки? - спросил я.
- Девки? Ну что ты! Я любовь за деньги никогда не покупал. Это же скотство, да и женщина не должна опускаться до того, чтобы торговать своим телом. Я имел дело только с теми женщинами, которые хотели меня так же, как я хотел их. Я танцевал и веселился с ними, я проводил с ними ночь и уходил от них. И они были очень довольны. Но это не для тебя, ты совсем другой. Ты должен сам решить, что для тебя лучше. Но запомни, самое главное, чтобы у тебя не было потом неприятного осадка. Нужно, чтобы тебе было хорошо, и девушке тоже.
- А я не знаю, что для меня хорошо, - сказал я мрачно.
- Не знаешь, потому что у тебя в голове все перепуталось. Но я тебе мозги вправлю, черт меня возьми, если я этого не сделаю. Подумай только, что ты сейчас сказал: девушка, мол, не может его полюбить и тому подобное. Что за чертовщина! Послушать тебя - можно подумать, что девушки влюбляются только в боксеров, вроде того парня, - забыл его имя, что пудрится и завивается каждый раз, когда выходит на ринг.
- Не знаю, - сказал я подавленно. - Надо искать выход. Буду писать целыми днями.
- А о чем, черт возьми, ты собираешься писать? Интересно, как это ты сможешь писать, если ты не любил? В книге должна быть и любовь и ненависть, и поцелуи девушек и еще чертова уйма самых разных вещей. По-моему, книга тогда хороша, когда я могу сказать: "Черт возьми, да ведь это же я, это обо мне написано". Хотя я и не так уж много читаю. Слишком много времени тратишь на то, чтобы заработать на хлеб. Твой отец, он вот понимает толк в книгах... Я с ним говорил об этом... Много раз говорил. Он сказал мне, что не любит читать книги, которые вроде бы полагается читать, надев праздничный костюм. Ей-богу, он прав.
Слушай, с девушками тебе надо знакомиться. Только ни одна на тебя и не глянет, если ты будешь смотреть на них с таким побитым видом. Сам ведь знаешь, что злая собака всегда кусает того, кто ее боится. Она это чувствует и сразу же бросается. А если ты ее не боишься, она даже даст себя погладить.
Вот так же и девушки. Если ты робеешь и считаешь себя недостойным коснуться ее руки, она на тебя и не посмотрит. Если же страсть закружит вас обоих, она - твоя. Ты должен влюбиться. Должен пылать огнем. Тогда девушки будут тебе улыбаться и придут к тебе. Тогда ты узнаешь, какая это чудесная штука - очиститься от грязи, которой люди так любят марать отношения мужчин и женщин. Ты почувствуешь себя так, словно искупался в роднике. Чтобы жить, надо быть чистым, и чтобы писать, - наверное, тоже. Но ты никогда не почувствуешь себя чистым, пока не узнаешь объятий женщины и, улыбаясь, не заглянешь ей в глаза. Не беспокойся, тебя будут любить, если ты того стоишь.
ГЛАВА 6
Я не последовал совету Артура, хотя и много о нем думал в последующие недели. Постепенно я все больше смирялся со, своим замкнутым образом жизни, стал уходить в себя, избегал столкновений, не искал перемен, держался как можно незаметней, прятался от людей, чтобы не вызывать в них неприятных или даже враждебных чувств. Я стал избегать всего, что могло причинить мне боль. Не лучше ли принимать жизнь такой, как она есть, думал я.
Именно в это время произошло событие, которое произвело на меня глубокое впечатление, - событие, под влиянием которого изменилась вся моя жизнь. Мои смутные и неуверенные поиски цели в жизни определились, и мне открылась Дорога, вступить на которую подсказал разум.
Я иногда заходил в лавку букиниста на Фицрое, чтобы купить какую-нибудь дешевую книгу, а то и просто почитать. В то время я уже мог себе позволить покупать по книге в неделю, но выбрать из множества произведений великих писателей какое-либо одно было нелегко.
Мне доставляло большое удовольствие просто стоять у витрины, сплошь заставленной старыми книгами, пропыленными и растрепанными, переплеты которых украшали хорошо знакомые имена, - книги эти приоткрывали завесу, позволяя заглянуть в еще неведомый мне мир.
Лавка принадлежала старику, никогда не расстававшемуся с очками. Вид у него был такой же потрепанный и пропыленный, как у завалявшегося, никому не нужного тома. Прежде чем вручить мне какую-нибудь книгу, оп полой пиджака стирал пыль с переплета, а затем снова усаживался за свою конторку в углу и зарывался носом в свое последнее приобретение в ожидании, пока я выберу, что мне нужно.
Я слышал, что у букиниста есть сын и что сын этот помогает ему в лавке, но никогда прежде его не встречал. Впервые я увидел его через несколько недель после возвращения Артура. Я вошел в лавку веселый, в хорошем расположении духа, радуясь тому, что через минуту я стану обладателем книги Конрада "Негр с "Нарцисса", которую старик отложил для меня.
Рядом с заваленным книгами столом стоял и смотрел на меня молодой парень на костылях. У него были бледные ввалившиеся щеки; узкие губы кривились в горькой усмешке. Руки, сжимавшие костыли, были костлявы и бескровны.
Грудь у него была впалая. Высохшие, бессильные ноги совсем его не держали, он тяжело, всем своим весом наваливался на костыли, и голова так ушла в плечи, что на него страшно было смотреть.
Мы взглянули друг другу в глаза. Мы стояли не двигаясь, только смотрели, и эта минута показалась мне вечностью. Своим взглядом он как бы говорил, что видит меня насквозь, знает, что нас терзают те же муки отчаяния, что нам присущи одни и те же пороки, что мы познали одни и те же поражения и неудачи. Его взгляд как бы утверждал, что оба мы одержимы одинаковыми тайными помыслами и дурными желаниями; таким взглядом обмениваются при первой встрече порочные люди. Глаза его были похожи на темные щели в печи. Отчаяние, отчаяние, отчаяние...
Он пододвинул мне книгу - это была книга по вопросам пола. Искривив губы в мрачной улыбке, говорившей, что он-то знает, в чем я могу найти утешение, он сказал:
- Вот то, что тебе нужно.
Странная растерянность овладела мной - будто кто-то сказал мне, что я скоро должен буду умереть. Я смотрел на книгу, лежавшую передо мной на столе. Но не видел ее. Я видел только этого человека. Не сказав ни слова, я повернулся и вышел из лавки.
Я возвратился в пансион, заперся у себя в комнатушке и принялся разглядывать свое отражение в зеркале. Мое лицо смотрело на меня оттуда без враждебности, спокойно и бесстрастно. Казалось, и оно не спускает с меня глаз, терпеливо дожидаясь, что я скажу.
Я разглядывал свое лицо с беспощадной придирчивостью, стараясь найти в его чертах и выражении сходство с лицом юноши из книжной лавки. Мне казалось, что я вижу трагические морщинки, говорящие о том, что я покорился судьбе. А глаза - да ведь они же самые настоящие заслонки, стерегущие от чужих взглядов мою истерзанную больную душу.
Но едва эта мысль промелькнула у меня в голове - мое отражение в зеркале резко изменилось. Теперь на меня смотрело совсем другое лицо, с сжатыми челюстями, с бесстрашными глазами - глазами моего отца, - и я сразу успокоился.
Я отвернулся, сел на постель, обхватил руками голову и стал думать, как мне жить дальше.
Чего я хотел от жизни? Я хотел быть любимым. Я хотел быть человеком среди людей, идти бок о бок с ними, чувствовать себя равным им, испытывать те же радости и горести, что они, - я хотел жить как они, любить как они, работать как они. Я хотел, чтобы во мне видели обыкновенного человека, пользующегося всеми правами здоровых людей, а не калеку, которому постоянно дают понять, что он неполноценен.
Я принадлежал к группе меньшинства, подобно евреям, неграм, аборигенам. Для таких людей существовали неписаные правила поведения, не касавшиеся остальных. Поступок одного из представителей меньшинства считался типичным для всей группы. Все члены группы пользовались одинаковой репутацией. Человек, обворованный евреем, уверял, что все евреи - воры. Если же его обкрадывал австралиец, то возмущался он лишь одним этим австралийцем. Один пьяный абориген служил доказательством того, что никому из аборигенов нельзя продавать спиртные напитки; пьяница-белый отвечал за свое поведение в одиночку. Калека, полюбивший девушку, подтверждал, что все калеки одержимы похотью; победам здорового человека только завидовали.
Я понимал, что, имея дело с девушками, должен буду подчиняться иным правилам, чем те, которым следуют физически крепкие люди. Ухаживая за девушками, здоровые молодые люди могли позволять себе поступки и не слишком благовидные - в большинстве случаев они вызывали снисходительную улыбку; любая попытка калеки сделать шаг в этом направлении встречалась враждебно и недоверчиво. Подобное отношение приводило к тому, что он вновь замыкался в себе. Замкнутость ограждала от сплетен, беда только, что она еще и ранила душу.
Я знал, что мне придется всегда быть настороже, чтобы сохранить за собой право считаться нормальным. Знал, что печальное выражение на моем лице будет непременно истолковано как симптом болезненного состояния и вызовет ко мне жалость. На лице здорового человека такое выражение осталось бы незамеченным и ни у кого не вызвало бы сострадания. Я знал, что на людях всегда должен буду появляться с веселой улыбкой, если не хочу, чтобы во мне видели несчастную жертву недуга.
