Хаймито Додерер - Слуньские водопады
К ним приблизилась Хильда, все шло как обычно. Между матерью и Дональдом уже действовали флюиды (так она победоносно считала, но Дональд оставался Дональдом, чутья у него не было), дочь постояла возле них, постояла - и ушла.
С ними раскланялся коммерции советник Гольвицер. В свое время Роберт Клейтон купил у него виллу в Пратере, возможно, читатель еще помнит об этом. Теперь Гольвицер был уже старым противным плутом (в ту пору он был молодым из той же породы, следовательно, теперь все-таки старым. С такими людьми следует обходиться с осторожностью, но живут они при этом приятнее, а главное, легче, чем все порядочные люди). Гольвицер и сейчас был небесполезен для Клейтона, и не потому только, что занимал видный пост в торговой палате и в союзе промышленников; дело в том, что брат Гольвицера в Бухаресте был совладельцем фирмы "Гольвицер и Путник", в те времена крупнейшей на Балканах по торговле сельскохозяйственными машинами, инструментами и разными вспомогательными орудиями, но производством фирма не занималась. Благодаря одному из друзей Мило, молодому и энергичному инженеру Восняку, была установлена связь между бухарестской фирмой и англичанами, которые впоследствии передали "Гольвицеру и Путнику" генеральное представительство в Румынии. Что фирма не была румынского происхождения, явствовало уже из ее названия.
Все трое - Роберт, Дональд и Гольвицер (потом к ним присоединился еще и старый доктор Эптингер) - вели деловой разговор в углу одной из гостиных. Над легкими изящными креслами здесь совсем как дома, в вилле Клейтонов, парила лампа с широким абажуром.
Гольвицер спросил Роберта Клейтона, как ему удалось справиться с сыростью в доме и мокротою в подвалах - обстоятельство, не оставшееся секретным при продаже виллы. Роберт отвечал, что от того и другого ему удалось избавиться без труда благодаря появившимся в то время в продаже сушильным печам такой-то фирмы. Теперь, правда, в большую часть подвалов проведено центральное отопление. Дональд, сидевший напротив коммерции советника, отметил, что тот ничуть не порадовался, услышав это, нисколько не был удовлетворен и не испытал облегчения. Слегка наклонившись вперед в своем кресле, Дональд внимательно смотрел на отца и вдруг отчетливо понял - они не потерпели ущерба, который Гольвицер предвидел явственно и несомненно. У того и выражение лица было такое, словно он сейчас услыхал какую-то пренеприятную весть. Неприятность для ближнего не состоялась. Жаль. За старовенской добродушной физиономией Гольвицера с бакенбардами a la Шуберт и простонародными усами Дональд внезапно увидел что-то страшное, страшную мерзость, но еще того хуже, почувствовал, что не может этой мерзости противостоять. Чувство это было так сильно, так непохоже на обычные его чувства - а он знал себя, - что оно застряло в нем, словно чужеродное тело. Страх, отвращение и удивление одновременно охватили его.
Разговор шел все о тех же печах. Внезапное резкое отвращение к этой теме Дональд, конечно же, должен был принять за отвращение к Гольвицеру. Самообман здесь был неизбежен. В эти мгновения Гольвицер глубоко проник в Дональда, проник в самые густые и путаные заросли, в темные, так и не исследованные чащи ранней его юности. Дональд, с тех пор как научился думать, бывал потрясен собственными чувствами разве что во сне. Он не сумел совладать с создавшимся положением и старался позабыть о нем, но тут отец, нагнувшись к нему, сказал вполголоса по-английски:
- Тебе следовало бы проявить какой-то интерес к дочерям.
Так Дональд спасся от окружавших его пошлых людей и стариков, которые собирались небольшими группами по мере появления доктора Эптингера, господина фон Кламтача и господина Франца фон Васмута, служившего в министерстве двора и внешних сношений. (Оба последних нам уже где-то встречались.)
Дональд, казалось, разрывается между Хильдой и Пипси. При этом он полностью отсутствовал. Столкнись он сейчас с госпожой Харбах с ее глетчером, то даже она, у которой желания были во главе всех ее помыслов, заметила бы отсутствие каких бы то ни было флюидов между ними. Но Дональд не увидел этих горных ландшафтов; за три комнаты отсюда они буквально вдвинулись между несчастной Женни и ее собеседником, который едва успел сделаться таковым.
Но еще оставалась Хильда. Дональд словно сквозь вуаль воспринимал ее как вполне приемлемую девицу, как помощь, как опору в нужное мгновение. Словно за стеной, за лиловыми шелковыми драпировками скрывались все возможности, но, увы, тоже парализованные. Хильда обратилась к нему по-английски, он по-английски же ответил ей, хотя в Вене Клейтоны привыкли говорить по-немецки. Тем самым разговор приобрел для Дональда какую-то исключительность и даже соответствие его внутреннему состоянию. Господин Харбах, проходивший мимо, порадовался, что его дочь с такой легкостью отвечает по-английски молодому Клейтону.
Когда оба они, отыскивая подходящий уголок, где можно было бы поболтать, проходили через комнату мимо Роберта, сидевшего с несколькими пожилыми людьми и стариками, Дональду подумалось, что под "дочерьми", которыми ему следовало бы заняться, отец, конечно же, подразумевал младших. В эту минуту доктор. Эптингер рассказывал о своей племяннице Монике Бахлер, недавно вернувшейся из Швейцарии, для того чтобы возглавить здесь филиал швейцарской фирмы, в которой она работала уже десять лет: большое специальное издательство, выпускающее техническую литературу, а также разные периодические издания.
- Я знаю, - отвечал Клейтон. - Необходимейшее начинание. Часть этих публикаций издается по-английски. Но скажите, уважаемый господин доктор, ваша племянница, видимо, изучала эти науки?
- Да, конечно, - отвечал старик. - Она дипломированный инженер. Машиностроитель.
- Подумать только! - воскликнул господин фон Васмут. - У нас, по-моему, ничего подобного еще не бывало. В Высшее техническое училище в Австрии, насколько мне известно, женщин не принимают.
- Она закончила политехникум в Цюрихе, - сказал Эптингер.
- Я считаю, что это великолепно, - вставил господин Кламтач. - Если мне позволено будет спросить, сколько же лет вашей племяннице?
- Кажется, лет тридцать шесть или тридцать семь, - отвечал адвокат.
- Какие же надо иметь способности, таланты даже!
- Да, все это у нее есть, - подтвердил Эптингер.
Случай, по тем временам и вправду необыкновенный - впрочем, он еще и ныне составляет исключение, - поверг в волнение присутствующих здесь мужчин. Роберту Клейтону опять попался на глаза Дональд, куда-то направлявшийся со старшей из дочерей. Он покачал головой, но так, что вряд ли кто-нибудь мог это заметить.
"Меттерних-клуб" на сей раз собрался в большой комнате, которую гимназист Фриц Хофмок занимал в родительском доме. Обставлена она была новейшей довольно элегантной мебелью (фирма "Портуа и Фикс") - подражание ампиру. При такой обстановке эта берлога все же носила определенные черты своего обитателя. На книжной полке стояло несколько томов посмертно изданных записок Меттерниха, перед ними в маленькой вазе белая гвоздика. Такие гвоздики носили в петлицах все три действительных члена клуба Хериберт фон Васмут, Зденко фон Кламтач, Фриц Хофмок, - а также экстраординарный член такового, Август Каниш из Монреаля. Для его принятия было созвано формальное заседание, на котором он впервые и получил заранее приготовленный цветок в петлицу. (Зимой это было несколько дороговато.) Что касается значков, то все четверо относились к ним с высокомерной брезгливостью. Количество членов клуба этими четырьмя и ограничивалось. А своим возникновением клуб был обязан бодрящему влиянию, исходившему от "англичан", которые почти каждый день встречались им по пути в школу (Клейтоны, конечно же, проходили пешком несколько шагов, отделявших их виллу - если идти через мост - от конторы). Между этими "двойниками" - оно было табу и вслух никогда не упоминалось - и Августом Канишем поначалу гимназисты никакой связи не усматривали. Об Августе они знали, что он живет у своего дяди на Принценалле. (Это уж само по себе было хорошей рекомендацией.) "Меттерних-клуб" по замыслу своего основателя Зденко фон Кламтача, или, во всяком случае, автора идеи его создания, являлся учебным клубом. Статут клуба обязывал каждого действительного или экстраординарного члена к правильному и своевременному приготовлению классных и домашних заданий. (Для Августа это было чем-то само собой разумеющимся.) Школьные заботы и экзаменационные страхи, правда, считались неизбежными, но прежде всего в высшей степени "неэлегантными". Согласно статуту, каждый член клуба обязан был помогать другому, при этом, разумеется, сильные стороны одного дополняли знания другого (в этом было величайшее благо всей затеи, один лучше знал по-гречески, другой хорошо разбирался в математике, и в результате все поднимались до сравнительно высокого уровня). Во время обычных и частых встреч прежде всего контролировались знания, но главное - подготовка к урокам следующего дня. И также согласно статуту, каждый член клуба должен был по утрам тщательно совершать свой туалет и самое позднее за десять минут до начала занятий уже быть в гимназии. Небольшая и неторопливая прогулка по пути туда считалась point d'honneur [дело чести (франц.)]. Им было приятно встретиться лишний раз. Статут клуба был изложен письменно и подписан четырьмя юношами. Хранился он под титульным листом первого тома посмертных статей Меттерниха. И все четверо педантично его придерживались.
