Родди Дойл - Падди Кларк в школе и дома
— Не хлебный же ножик, — добавил я, — И не перочинный.
— Мясницкий?!
— Точно, мясницкий.
Легко сообразить, как сильно можно порезаться ножом даже ненарочно. Однажды мы видели мясника за работой. Он сам велел нам смотреть. Пустил за угол. Миссис О'Киф, Джеймса О'Кифа маманя, высунулась из своей каморки, где хранила деньги, и кричала на нас: мол, опилки воруете, мол совесть совсем потеряли. А опилки были нужны до зарезу для морской свинки Иэна Макэвоя. Опилок там было выше крыши. А с утра пораньше они чистенькие, свеженькие. Мы распихивали опилки по карманам пригоршнями. Это ж не кража. Опилки нисколько не стоят. Мы ж для морской свинки. Она всё кричала: ни слова вразумительного, один крик. И тут мы разобрали имя:
— Сирил!
Сирилом звали мясника. Мы и бежать не бежали. Это ж всего-навсего опилки. Разве мы думали, что она зовёт мясника, чтобы он устроил нам головомойку? Этот Сирил пришел из задних комнат, где был большой холодильник для мяса.
— Чего там?
Она ткнула в нас пальцем. Бежать поздняк.
— Вот, — сказала она.
И мясник увидел, что нас в руках опилки. Он был великан, этот Сирил. Самый рослый и дородный дядька в Барритауне. Он, впрочем, в Барритауне не жил. Большинство наших лавочников так и жили в комнатах над лавкой, а вот мясник приезжал на работу на Хонде-50. Он скорчил такую физиономию, будто бы миссис О'Киф надоела ему хуже горькой редьки. Она время тратила, а он дело будет делать.
— Пойдёмте-ка, ребятки, я вам что покажу!
Мы были вчетвером: Кевин, Иэн Макэвой и я с Синдбадом. Лайам с Эйданом опять гостили у тёти в Рахени. И, все четверо, мы покорно пошли за ним.
— Стойте там.
Он зашёл в холодильную камеру и вернулся оттуда в белом халате, с ногой животного на плече. Кажется, нога была говяжья.
— За мной.
И мы потащились за прилавок, где стояла деревянная колода, идеально чистая, с заметными царапинами от мясницкой щётки. Мясницкая щётка похожа на обычную, но вместо щетины у неё проволока. Сирил одним движением руки сбросил огромную ногу на колоду. Мясо звучно шлёпнулось.
— Ну вот, ребятки.
Нож в чехле висел над столом на крюке. Мясник вынул его. Нож подался со свистом.
— Посмотрите, посмотрите, ребятки. Он сотни фунтов стоит. Только не трогайте лезвие.
Мы, собственно, и не собирались.
— Ну, любуйтесь, — и с этими словами Сирил провёл вдоль шкуры ножом — всего лишь провёл — и отрубил целый ломоть. Огромный шмат мяса отломился без малейшего усилия. Раз, и всё. Ни шума, ни усилия. Ну, взмок слегка. Кость он рассёк другим ножом — тесаком. Рубанул кость раз, два, три, и кусище мяса плоско упал на колоду.
— Ну вот, — выдохнул мясник, — И всего делов. Ещё раз поймаю вас, поганцы, что вы опилки таскаете, будет с вами то же самое.
Больше всего ужасало его выражение лица — спокойное, дружелюбное.
— На обратном пути чтобы все опилки ссыпали, где взяли. Пока, ребятки.
И опять пошёл к холодильнику. Я высыпал опилки на то же место, откуда нагрёб. Синдбад тщательно вытряс древесную крошку из карманов и только потом побежал.
— Синдбад-то наш — издевался я потом при всех, — в штанишки наделал.
— По ногам ползёт
Дерьмо, тра-ля-ля…
— Полны ботинки дерьма, — прибавил я.
— По ногам ползёт
Дерьмо, тра-ля-ля…
Морская свинка сдохла в холодную ночь. Иэн Макэвой собирался в школу — дай, думает, проверю, как там моя свиночка. А та лежит в уголке коробки, уже заиндевела вся. Иэн Макэвой сердился на свою маманю — зачем не позволила взять свинку в постель.
— Наверное, думала, что ты её заспишь, — оправдывал я миссис Макэвой.
— Меня пусть бы заспали, чем насмерть заморозили, — горько сказал Иэн Макэвой.
— Ночью было ниже нуля, — просветил я остальных.
Средняя продолжительность жизни морской свинки семь лет, особенно если менять ей воду ежедневно, а на обед зимой давать горячую мешанку из отрубей. Иэнова свинка протянула от силы три дня. Ей даже имя дать не успели. Иэн Макэвой приставал к своей мамане, что такое горячая мешанка из отрубей. Она сказала: понятия не имею. Травы ей хватит за глаза и за уши.
От папани его тоже помощи не дождёшься:
— Купи своему свину ветровочку. — Смешно до колик.
Мы свистнули у его сестры куклу и булавку, контрабандой вынесли в поле. Кукла была вовсе не похожа на миссис Макэвой.
— Это всё равно, — сказал Кевин.
— Она ж не такая белобрысая? — сомневался я.
— Это всё равно, — опять сказал Кевин, — важно держать её в уме, когда вгоняешь булавки.
Мистера Макэвоя должен был изображать Крепыш, но Эдвард Свонвик не разрешил нам портить его Крепыша, а кроме него, ни у кого такой игрушки не было.
— Это всё равно, — в третий раз сказал Кевин, — Умрёт миссис Макэвой — он загорюет, тоже умрёт, и дело в шляпе.
— Ну, это вряд ли, — засомневался Иэн Макэвой. — Не так-то папаня в маманю влюблён.
— Влюблён не влюблён, а скучать будет, — настаивал Кевин.
Эдварда Свонвика мы всё равно побили, но не по лицу.
Кевин снова изображал верховного жреца, хотя первым вонзить булавку поручил Иэну Макэвою. В конце концов, это его мамаша, его булавка и его сеструхи кукла.
— Миссис Макэвой! — воззвал Кевин, подняв руки к небу. — Миссис Макэвой!
Мы держали куклу за руки и за ноги, как будто бы она собиралась удрать.
— Умрите!
Иэн Макэвой ткнул булавкой в живот куклы, сквозь платье. Я вдруг представил, что где-то далеко совсем незнакомая девчонка, белокурая и большеглазая, стонет от смертельной боли.
— Умрите же!
Я вогнал булавку кукле в лоб. Кевин проткнул одно место, Лайам — задницу, а Эйдан — левый глаз. Следы проколов получились едва заметные. Иэн Макэвой не разрешил бы раздраконить «мамашу» как следует, ведь куклу надо было вернуть сестре. Он пошёл проверить, как там жертва, а мы ждали на улице. Вышел он растерянный.
— Обед варит.
— Чёрт.
— Ирландское рагу.
Как раз была среда.
Мы изображали великую досаду, хотя не особенно расстраивались. Дохлая морская свинка пригодилась: мы запихали её в почтовый ящик Килмартинов. Миссис Килмартин так и не дозналась, кто подсунул ей свинку, потому что мы тщательно стёрли с ящика отпечатки пальцев.
Она слушала его внимательнее, чем он её. Отвечала подробнее, чем он. Две трети беседы, считай, были на мамане. Притом она была отнюдь не болтушка; просто больше интересовалась, хотя именно папаня читал газеты, смотрел новости и требовал тишины, даже если никто вообще не шумел. Я всегда сознавал, что маманя лучше разговаривает, чем папаня: грамотнее, охотнее, вежливее. Иногда он был добрый, иногда бесполезный, иногда нельзя подойти с вопросом или что-то рассказать. Папаня терпеть не мог, когда его сбивают с толку. Он несколько раз повторил эту фразу. Я, хотя прекрасно знал, что значит «сбить с толку», с трудом понимал, какой толк он имеет в виду, если ничем толковым не занят. Я не возражал. Или возражал, но редко. Отцы все одинаковы, кроме мистера О'Коннелла, но такого папани, как мистер О'Коннелл, я себе не пожелал бы. Разве что по выходным и праздникам. Ломаное печенье вкусное, но долго на нём не протянешь. Нужны овощи, мясо и прочая не ах какая лакомая, зато сытная еда. Все отцы сидят в углу и не позволяют себя беспокоить. Всем отцам надо отдохнуть. Они — кормильцы. По пятницам папаня приносил еду на плече, в несусветной величины холщовой сумке. Сверху горловина сумки затягивалась шнуром. Такая завязка больно режет руки, врезается под кожу, колет мелкими щетинками, если слишком дёргать и натягивать. Маманя разбирает сумку, доверху полную овощей. Папаня купил их на Мур-стрит. Вся наша еда, все вещи покупались на папанины деньги. В выходные папа должен набраться сил. Иногда я не верил, что по такой пустяковой причине надо держаться подальше от родного папани, когда он забивается в угол и не кажет носа. Иногда он просто бывал вредный.
Меня наградили медалью. Я пришёл вторым на дистанции сто ярдов, хотя ста ярдов там не намеряешь, от силы пятьдесят. Была спортивная суббота, одна из первых спортивных суббот в нашей школе. Бегунов набралось двадцать человек. Мы выстроились вдоль стартовой полосы. Хенно со свистком и флагом, взмахнуть которым всё-таки забыл, подал сигнал. Дорожка оказалась вся в колдобинах, поди пробеги по ней прямо! Трава кое-где вымахала по щиколотку. Злюк Кэссиди, немного опережавший меня, даже растянулся с подвёрнутой ногой. Я тут же обогнал Злюка, но долго ещё слышал его странное, с присвистом сопение. Я поднял руки к небу, как настоящие спортсмены на настоящих финишах. Думал, что выиграл: вокруг никого, а финишную ленточку не догадались натянуть. Победил Ричард Шилс, обошёл меня чуть ли не на ярд. Я пришёл вторым из двадцати, значит, победил восемнадцать человек. Тут уж Хенно пришлось меня похвалить, деваться некуда:
