Курцио Малапарте - Шкура
– What the hell he’s doing here, this bastard?[204]
– Итальянский офицер связи, – ответил Кэмпбелл.
– Выходите, – грубо сказал мне сержант, – дайте место раненому.
– Что с ним? – спросил я, спрыгивая с джипа.
– Рана в живот. Нужно срочно везти в госпиталь.
– Let me see, – сказал я, – дайте мне посмотреть.
– Are you a doctor?
– Нет, я не врач, – ответил я и склонился над раненым.
Это был молодой блондин, хрупкий, с детским лицом – почти мальчик. Из огромной дыры в животе кишки медленно сползали вниз по ногам, спутываясь меж колен в большой синеватый клубок.
– Дайте одеяло, – сказал я.
Солдат принес одеяло, я накрыл им живот раненого. Потом отозвал в сторону сержанта и сказал, что раненого перевозить нельзя, лучше не трогать его и оставить как есть, а тем временем послать Кэмпбелла на джипе за врачом.
– Это моя вторая война, – сказал я, – я видел десятки таких ран, здесь ничего не поделаешь. Это смертельная рана. Мы должны лишь позаботиться о том, чтобы не дать ему страдать. Если повезти его в госпиталь, он умрет по дороге в страшных мучениях. Лучше оставить его умирать здесь, так меньше страданий. Ничего не поделаешь.
Солдаты собрались вокруг и молча смотрели на меня.
Кэмпбелл сказал:
– Капитан прав. Я поеду в Капую за врачом и заодно отвезу обоих легкораненых.
– Мы не можем оставить его здесь, – сказал сержант, – в госпитале его, наверное, смогут прооперировать, а здесь мы не сможем сделать ничего. Это преступление – оставить его умирать.
– Он будет сильно страдать и умрет прежде, чем доедет до госпиталя, оставьте его как есть, не трогайте.
– Вы не врач, – сказал сержант.
– Я не врач, но я знаю, что это такое. Я видал десятки и десятки ранений в живот. Я знаю, что не нужно трогать его, что его нельзя везти. Дайте ему спокойно умереть. Зачем заставлять его страдать?
Солдаты молчали и смотрели на меня. Сержант сказал:
– Мы не можем оставить его умирать как скотину.
– Он не умрет как скотина, он уснет как ребенок, без боли. Зачем заставлять его мучиться? Поверьте, он умрет все равно, даже если доедет живым до госпиталя. Оставьте его, не мучьте. Приедет врач – и скажет, что я прав.
– Let’s go, поехали, – сказал Кэмпбелл, повернувшись к двум раненым.
– Wait a moment, Lieutenant, – сказал сержант, – обождите минуту. Вы американский офицер, вам решать. В любом случае, вы – свидетель: если парень умрет, вина будет не наша. Виноват будет этот итальянский офицер.
– Я не думаю, что виноват будет он, – сказал Кэмпбелл. – Я не врач и ничего не понимаю в ранах, но знаю этого итальянского капитана, он порядочный человек. Какая ему польза советовать не везти бедного парня в госпиталь? Если он говорит оставить его здесь, я думаю, мы должны верить ему и последовать его совету. Он не врач, но у него больше опыта в делах войны и в ранениях. – Повернувшись ко мне, он добавил: – Вы готовы взять на себя ответственность за решение не везти бедного парня в госпиталь?
– Да, – ответил я, – беру. Раз он обречен, то пусть лучше умрет без страданий.
– That’s all, решено, а теперь поехали, – сказал Кэмпбелл.
Двое легкораненых сели в джип, он направился вниз по каменистому склону и скоро исчез за оливами.
Сержант несколько секунд смотрел на меня, прищурил глаз и сказал:
– И что будем делать теперь?
– Нужно отвлечь бедного парня, развеселить его. Рассказывайте ему какие-нибудь забавные истории, главное – не давайте ему думать о том, что рана смертельна и что он умирает.
– Рассказывать истории? – сказал сержант.
– Да, рассказывайте смешные истории, пусть веселится. Если дадите ему опомниться, он поймет, что ранен смертельно, ему станет плохо, он будет страдать.
– Мне не нравится разыгрывать комедии, – сказал сержант, – мы не итальянские полукровки и не комедианты. Если хотите валять дурака, валяйте на здоровье. Но если Фред умрет, будете иметь дело со мной.
– Почему вы оскорбляете меня? – сказал я. – Не моя вина, если я не чистых кровей, как все американцы… или как все немцы. Я уже сказал вам, что парень умрет, но без мучений. Я обещал избавить его от страданий, а не спасти ему жизнь.
– That’s right[205], – сказал сержант. И, повернувшись к остальным, слушавшим молча и смотревшим на меня, добавил: – Вы все свидетели: этот грязный итальянец претендует…
– Shut up! – крикнул я. – Хватит с меня этого дурацкого хамства! Вы пришли в Европу оскорблять нас или воевать с немцами?
– На месте этого бедолаги должен быть один из ваших, – сказал сержант, сузив глаза и сжав кулаки. – Почему вы не прогоните немцев сами?
– А почему вы не остались дома? Никто вас не звал. Надо было дать нам самим разобраться с немцами.
– Take it easy[206], – сказал сержант с ехидным смешком. – Вы, европейцы, ни на что не годны, вы умеете только подыхать с голоду.
Все смеялись и смотрели на меня.
– Конечно, – сказал я, – мы не так хорошо накормлены, чтобы быть героями, как вы. Но я здесь, с вами, и рискую точно так же, как вы. Почему вы меня оскорбляете?
– Bastard people[207], – сказал сержант.
– Зато вы – раса героев, – сказал я. – Десятка немецких солдат во главе с капралом хватает, чтобы три месяца сопротивляться вам.
– Shut up! – крикнул сержант и сделал шаг ко мне.
Раненый застонал, и все повернулись к нему.
– Мучается, – сказал сержант, побледнев.
– Да, мучается, – сказал я, – мучается по нашей вине. Ему стыдно за нас. Вместо того чтобы помочь ему, мы оскорбляем друг друга. Но я знаю, почему вы оскорбляете меня. Потому что сами страдаете. Я сожалею, что наговорил лишнего. Вы думаете, я не страдаю?
– Don’t worry, Сaptain[208], – сказал сержант со смущенной улыбкой и слегка покраснел.
– Hello, boys![209] – сказал раненый, приподнимаясь на локтях.
– Он вам завидует, – сказал я, указав на сержанта, – он хотел бы быть раненым, как и вы, чтобы вернуться домой.
– Это вопиющая несправедливость, – крикнул сержант, ударяя себя в грудь. – Можно узнать, почему это ты должен вернуться домой, а мы – нет?
Раненый улыбнулся.
– Домой… – сказал он.
– Скоро приедет санитарная машина и отвезет тебя в госпиталь в Неаполь, – сказал я, – а через пару дней самолет отвезет тебя в Америку. Ты просто счастливчик.
– Это несправедливо, – сказал сержант, – ты поедешь домой, а мы останемся здесь догнивать. Нам всем еще долго веселиться здесь, под этим проклятым Кассино!
Он подобрал с земли пригоршню грязи, размазал ее по лицу, растрепал волосы и принялся строить рожи. Все засмеялись, раненый улыбнулся.
– Вместо нас придут итальянцы, а мы поедем домой, – сказал один из солдат. Он протянул руку, сорвал с меня офицерский берет альпийских стрелков с длинным пером, натянул ее себе на голову и начал скакать перед раненым, строя гримасы и крича: – Вино! Спагетти! Синьорины!
– Go on! – крикнул мне сержант и подтолкнул меня.
Я покраснел. Мне не хотелось изображать шута. Но я должен был сделать это, ведь я сам предложил разыграть эту печальную комедию. Если бы речь шла о паясничанье ради спасения родины, человечества, свободы, я бы отказался. Мы все в Европе знаем, есть тысячи способов валять дурака. Играть роль героя, подонка, предателя, революционера, спасителя отечества, страдальца за свободу – все это способы валять дурака. Поставить человека к стенке и пустить ему пулю в живот, проигрывать и выигрывать войны – все это способы валять дурака. Но теперь я не мог отказаться ломать комедию, чтобы помочь бедному американскому парню умереть без страданий. В Европе, будем справедливы, часто случается ломать комедию ради гораздо менее важных вещей! И потом, это был благородный и великодушный повод ломать комедию, и я не мог отказаться, ведь сейчас речь шла о том, чтобы не дать человеку мучиться. Я ел бы землю, грыз бы камни, глотал бы навоз, предал бы мать, чтобы не дать страдать человеку. Или животному. Смерть меня не пугает, я не испытываю к ней ненависти, она не вызывает во мне отвращения, в сущности, она меня мало трогает. Но мучения я ненавижу, и больше чужие – людей или животных, – чем свои. И я готов на все, на любую подлость, на любое геройство, лишь бы не дать страдать человеку, лишь бы помочь человеку не мучиться, умереть без боли. Тогда, даже чувствуя, как краска заливает лицо, я счастлив валять дурака не ради родины, человечества, чести нации, славы, свободы, а ради облегчения страданий бедного парня, чтобы дать ему умереть без страданий.
– Chewing-gum! Chewing-gum! – закричал я и принялся скакать перед раненым, гримасничать, изображая, как жую огромную жвачку, как она вяжет мне зубы резиновыми нитями, как я не могу открыть рта, дышать, говорить, даже плевать. И так до тех пор, пока в конце концов, после многих усилий, мне не удалось освободить зубы, открыть рот и торжествующе выкрикнуть:
– Спам! Спам!
При этом крике, вызывающем в памяти ужасный spam – паштет из свинины, гордость Чикаго, ежедневную ненавистную пищу американских солдат, все разразились хохотом, даже раненый прошептал, улыбаясь:
