Збигнев Крушиньский - На суше и на море
Сейчас я шел быстрым ровным шагом, будучи уверен, что вот-вот окажусь в парке, еще одну, самое большее две улицы пересечь. В городе, разделенном на кварталы с правильными углами, невозможно потеряться, даже если нет пронумерованных улиц и проспектов, создающих с ними алгоритм, а табличка с названием, которое я уже долгое время высматривал, или такая, что ее вообще нельзя прочесть — потому что краска слезла и на имя патрона улицы указывает только окончание родительного падежа, не исключено, что ошибочное, оказывающееся после детального анализа суффиксом — или вообще нет таблички и угол дома отмечен двумя продолговатыми заплатками, — чуть более темные следы, оставшиеся на месте снятых синих металлических табличек на серой отслаивающейся штукатурке, поджидают друг друга из-за угла с обеих его сторон на одинаковой высоте и охраняют свои владения, как сфинксы. Названия не столь важны, имена собственные, непереводимые и с трудом поддающиеся изменению по падежам — в просвете улицы я уже видел безлистные кроны, расходящиеся во всех направлениях, как на рисунке в блокноте, лежащем у телефона. В соответствии с планом я приближался к парку.
Вышло солнце, сначала робко, показалось в узкой щели между облаками, потом все смелее осветив противоположную сторону улицы, северную, а потому я, чтобы не оставаться в тени, перешел на другой тротуар, хотя всего-то оставалось пройти десяток-другой метров, после чего мы сразу попадаем в парк, на свободное пространство, разбавленное редкими деревьями и в это время года просвечиваемое насквозь. Там мы повернем на юг, под солнце и, слегка прищурив глаза, минуя ребятишек из детсада, которые всегда, сколько раз случалось мне там проходить, катаются на карусели и пищат вместе с видавшим виды кругом; минуя небольшой памятник — к стыду своему должен признаться, что так и не проверил, кому он был поставлен, впрочем, еще до войны, может даже до первой, довольно старый, чтобы сохраниться в целости, — оставляя по правой стороне беседку, где пьяницы устраивают вакханалии и где стекло, втоптанное в аллейки, хрустит под подошвой, прогулочным шагом доходим до университета, до первых строений, занятых администрацией, которая разрастается за счет студентов, отсылаемых в дальние районы города, чуть ли не в деревню, которую теперь называют кампусом, чтобы было чище и мудреней.
Когда я, скача между автомашинами, преодолел последнее препятствие, а точнее сказать — магистраль, в которую преобразилась некогда тихая, насколько помню, улица, я почувствовал себя покорителем. Я оказался у цели путешествия без посторонней помощи — без помощи Кобздея с третьего этажа или таксиста, слишком занятого, чтобы заехать за мной (а еще раньше я отверг предложение пани из союза, которая непременно хотела прислать за мной машину). Я стараюсь быть самостоятельным и не терять контакт с миром, особенно на закрытых заседаниях, когда нас отгораживают и мы крутимся по короткой орбите среди нескольких фамилий, уставившись в приколотую к лацкану навеску, которая велит владельцу подписать пиджак, несмотря на то, что портной раз уже подписал его.
Не расстроил моих планов и мой оппонент, хоть и пытался. Мне были смешны его аргументы, хоть и блестящие — блескучие, путались коллеги из Норвегии, калькируя родной оборот, — но такие мелкие, проникающие в суть дела не глубже, чем бутылочный осколок в газон, втоптанный пьяницами после очередного возлияния; пьяницы — я как раз подходил к ним. Но надо было слышать, как он их подавал! Как будто это были заклятья, слова молитвы, с жаром, способным распалить даже самых закоснелых скептиков. А ведь он сам был скептиком, хуже того — ликвидатором! Он был цензором, невеждой, из-за которого я столько потерял, и неважны тут голуби, спорхнувшие с башни костела, этих всегда предостаточно, хотя никогда не летают по точно тем же самым кругам, и неважны прохожие, по определению не в единственном числе, на которых я еще насмотрюсь, особенно на переходах, когда стоят, как на групповой фотографии, перед камерой, подвешенной на столбе, передающей картинку на центральный пульт, а там уж сумеют узнать пропавших, вперивших взгляд в асфальт и разыскиваемых, в задних рядах, инстинктивно поворачивающих головы, чтобы проверить, не отстал ли хвост. И неважен здесь и продавец гамбургеров, хотя я и чувствовал себя все более голодным и дал бы ему заработать, не важна красотка из магазина моды, они всегда похожи друг на друга, так что потерю можно восполнить, но — и здесь мы дошли до главного — целостность дала трещину, и теперь вся штука состояла в том, чтобы ее залатать.
Не слишком ли я — вдруг кольнуло меня — долго иду? Странное дело: я не встретил детей, а от карусели даже не осталось следа круга на песке, видать отнесли в ремонт, и правильно: чего ей писком вторить детворе. Кто там знает, может, уже и детский сад закрыли, детям приходится расплачиваться за издержки наших преобразований, вот и растут сами по себе, не успеешь оглянуться, как вырастут молодцами, либералами. Может, вместо карусели, управляемой из не подвластного их воле центра, им нужны качели, а банкротам — горка, чтобы по ней вниз, в песок? Но что хуже всего — памятник пропал, и я не мог простить себе, что так и не удосужился узнать, кому он был поставлен. Печальна судьба возведенной на пьедестал личности, наверняка не оцененной при жизни и через полвека после смерти все еще подверженной распаду, демонтажу. И нет чтобы торжественно среди толпы, в которой всегда найдутся скрытые сторонники, преданные, куда там, все по-тихому, бочком-бочком, может даже, и голубей-то не потревожили (которые сейчас, из-за отсутствия возвышения, пристроились на урне и разбрасывали вокруг спрятанные в ней сокровища), в лучшем случае — в присутствии детей, дошкольников, пьяниц… Да, пьяницы, знак провидения! Они уже маячили среди деревьев, вплотную подходящих к речному откосу, уже долетал гул голосов, синкопированный икотой, я был практически рядом, на правильном пути!
У меня от сердца отлегло, мне захотелось обнять их и, если бы они попросили мелочь, дал бы им, скажем, пятерку или две, а может даже, и банкноту. Снова вышло солнце, уже второй раз, ну, теперь-то, наконец, можно сориентироваться во времени. Что такое эйфория? Порыв воздуха, подскок на одной ноге? Глупенький припев, играемый на укулеле, палиндром, вырванный просто из груди и затыкающий, как глоток спиртного, крепче всех крепостей? Биение сердца, внезапный прилив жара, так что закипает дезодорант? Или, может, погоня за собственной тенью, под аккомпанемент барабанной дроби, среди воробьев, слетающих с тропинки и тоже чирикающих, — ходьба широким шагом, так чтобы не отрывать одной ноги от земли, а второй наступать где-то в районе головы?
Тени! Ей-богу, что-то здесь не сходится! Я замер на ходу и должен был подпереться рукой чтобы совсем не упасть. Тени падали в неправильную сторону. Я сворачивал на юг, подготовил глаза, ожидая блеска, зажмурился, как близорукий, который вышел без очков, и был готов к моментальному ослеплению, скачковой аккомодации, и, чтобы не уйти в сторону, точно запомнил, куда ведет аллейка: слегка поднимается влево, к откосу. Тем временем тень оказалась передо мною, а солнце, я обернулся еще раз, чтобы проверить, было у меня за спиной, точно над журавлем, устроившим свое гнездо на пока что невысоком небоскребе. Сомнений не было — я шел на север, в лучшем случае — на северо-запад. Я хотел проверить еще другие тени, более стабильные, отбрасываемые столбиками в поперечную полоску с цепями и бетонными фонарными столбами в продольную полоску, с клубком проводов, свисающих с открытых настежь монтажных ящиков (я убедился, что они не работали, а стало быть, не составляли конкуренции солнцу); для того чтобы исключить оптический обман, я поднял руку вверх, как будто просился вызвать меня отвечать, а дать однозначный ответ здесь было непросто — но в этот момент солнце снова ушло, и тень просочилась в и без того влажную землю.
Где я был? А где же мне было быть, если не в парке, о котором кроме естественно растущих деревьев свидетельствовали заборчики из железных прутьев, погнутых ногой человека? Куда вела поднимавшаяся и выгнутая влево аллейка, если не к откосу? Что пропало без следа, если не карусель и памятник? Я решил расспросить пьяниц. Они стояли неподалеку, на середине пригорка. Я подошел решительным шагом. Занятые рассматриванием откоса, они заметили меня, только когда я кашлянул, возможно, слишком громко, поскольку приветственное покашливание перешло в приступы кашля, только что перед отъездом вылеченного и самопроизвольно возобновляющегося в таких случаях. Я тоже только в тот момент понял, что их не двое, потому что кроме одного высокого и второго, поменьше ростом, — этих-то я видел издалека — был и третий, без роста, наискосок растянувшийся на земле.
— Простите, парк этот доходит до университета? — спросил я решительно, но любезно, возможно, с легким немецким акцентом, который порой возникает в аналогичных ситуациях, хотя в принципе я говорю без него, может, излишне с постпозитивным местоимением, которое не подходит коллоквиализмам, но наверняка не давая повода для реакции, цитирую:
