Хьелль Аскильдсен - Все хорошо, пока хорошо (сборник)
Не знаю, так ли я думал там, в туалете, но чувствовал так. И тогда я вскинул кулак - и вышел. Я сделал единственное, что было в моих силах. Я вскинул кулак высоко над головой, как делают студенты на демонстрациях протеста. И так протопал вон из туалета и вон из ресторана в полной уверенности, что ухожу навсегда. Не будет преувеличением сказать, что на душе у меня было горько, очень.
Но тут у меня появились заботы более насущные, чем грубое и непоправимое сужение среды моего обитания. Я покинул туалет скоропостижно; теперь желание облегчиться заявило о себе с такой настоятельной необходимостью, что правозащитная сторона проблемы отошла далеко в тень. В какой только материи не гибнет дух.
Но когда я добежал до дому и удовлетворил свои первичные потребности, вернулась горечь. А правильнее сказать - скорбь. Ну что ж, Паулус, сказал я, скоро тебе уже нечего будет терять, уже почти все потеряно.
Когда я наконец заснул, на это ушла уйма времени, мне приснился сон. Я не верю в сны, то есть я не верю в толкование сновидений. Но бывают такие сны, от которых заряжаешься жизнелюбием, почти радостью. После того сна во мне проклюнулся оптимист. Мне снилось, что Юханнес умер. Я был на похоронах вместе с его дочерью. Она хохотала все время, особенно когда гроб стали опускать и выяснилось, что он больше могилы и не впихивается. Дочку Юханнеса прямо скрутило от смеха, и тут я тоже рассмеялся. Тогда она подошла ко мне и сказала: пойдем, что мы теряем тут время, я любила тебя, сколько себя помню, пойдем к тебе. Мы пошли, она веселилась всю дорогу, она стала ласкать меня, это было неприлично, но прекрасно. Она показала рукой на солнце, оно закатывалось, но потом вдруг скакнуло вверх и стало расти, расти, а она все ласкала меня и заласкала так, что я проснулся - было утро. За завтраком, пока я вычерпывал яйцо, я сказал себе: не сдавайся, Паулус, пойди в ресторан, тебе же не запрещали приходить, этот охранник там не всегда, может, он вообще подменял кого-то; не позволяй никому ничего у тебя отбирать, бейся. Сходи туда.
Не знаю. Сон хороший, но он не про ресторан. Иногда я думаю пойти туда и вести себя, как ни в чем не бывало. Но это не так легко. Даже не знаю. Ведь это был только сон.
ШТЫРЬ В СТАРОЙ ВИШНЕ
В маленьком садике позади дома возится мама, мне совсем мало лет - это было давным-давно. Она вколачивала в старую вишню длиннющий штырь, я смотрел на нее в окно второго этажа, парил душный знойный августовский день, собиралась гроза, мама повесила молоток на вбитый штырь, отошла к забору в глубине сада и надолго замерла, вперившись в бескрайнее пустое поле. Я спустился и пошел к ней, я не хотел оставлять ее так, мне было больно знать, что за картина стоит у нее перед глазами. Я встал рядом с ней. Она потерлась о мое плечо, взглянула на меня и улыбнулась. Лицо заплаканное. По-прежнему с улыбкой она сказала мне: это выше моих сил, Николай. Выше, сказал я. Мы вернулись в дом, устроились на кухне, и тут возник Сэм, он стал жаловаться на жару, мама поставила чайник. Окна были распахнуты настежь. Сэм принялся рассказывать маме о кровати, от которой у его жены болит спина, а я поднялся наверх в комнату, которая зовется Сэмовой, потому что он старший и из нас двоих первым обзавелся отдельной комнатой. Я постоял посреди этой его комнаты, потянул время, потом вернулся вниз. Сэм разглагольствовал о подвесном моторе. Мама положила себе сахару в чай и все мешала, мешала его ложечкой.
Сэм промакивал затылок голубым платком, меня воротило от этого зрелища, и я сказал маме, что схожу за табаком, ушел и долго бродил по улицам, но, когда вернулся, Сэм все еще торчал на кухне. Он рассуждал о похоронах, какие, мол, верные слова нашел пастор. Тебе кажется? откликнулась мама. Я спросил Сэма, сколько лет его сыну. Он зыркнул на меня. Семь, разве ты не знаешь? Я не ответил, Сэм не сводил с меня глаз, мама собрала чашки и понесла их в мойку. Так он в школу пойдет, сказал я. Само собой, ответил Сэм, в семь лет все идут в школу. Знаю, знаю, сказал я. Потом поднялся, вышел в коридор и пошел наверх в Сэмову комнату, голова гудела как у водолаза. Я убрал пакет табака в чемодан, запер его и сунул ключ в карман. Потом подумал: нет. Снова отомкнул чемодан, взял табак, вытащил из кармана такой же точно початый пакет и спустился на кухню с двумя пакетами табака в руках. Сэм затих. Мама вытирала посуду полотенцем с красным узором. Я сел, положил перед собой два пакета табака и скатал папироску. Сэм смотрел на меня. Было совершенно тихо, долго, потом мама стала напевать себе под нос. А ты, сказал Сэм, так все и продолжаешь? Да. Хоть убей, этого я никогда не пойму, сказал Сэм: чтоб взрослые люди писали стихи - в смысле, не делали ничего больше. Сэм, ну зачем ты, сказала мама. И не такое бывает, сказал я, поднялся и вышел в сад. Он был тесен для меня. Я перелез через ограду и очутился в поле. Я хотел быть на виду, но вдалеке. Пройдя метров восемьдесят, девяносто, может, сто, я оглянулся. Справа из-за дома торчал капот Сэмовой машины. Ни дуновения. Я едва ли что чувствовал. Я стоял и глядел на дом, на машину, долго стоял, с четверть часа, если не дольше, пока не укатил Сэм, вернее, его машина. Вслед за тем мама спустилась в сад, я увидел, что она заметила меня, и пошел назад. Сэму пора было уезжать, сказала мама, он передавал привет. Что ты говоришь?! удивился я. Вы - братья, сказала она. Мама! Тогда она покачала головой и рассмеялась. Я спросил, не хочет ли она прилечь, да, она как раз думала об этом. Мы вернулись в дом. Вдруг она остановилась. Разинула рот, будто крича или задыхаясь, но потом закрыла его и выговорила чуть слышно: я не переживу этого, Николай, я так хочу умереть. Я обнял ее худенькие, узкие плечи. И сказал: мама. Я так хочу умереть, повторила она. Конечно, мама. Я отвел ее к дивану, она рыдала, я укутал ей пледом ноги, она зажмурилась и запричитала в голос, я сидел возле нее, смотрел, как она плачет, и думал об отце, - видно, она любила его. Потом положил руку ей на грудь, намеренно, и она перестала зажмуриваться, но глаз не открыла. Николай, милый, сказал она. Спи, мама, сказал я. И не убрал руку. Вскоре она задышала ровно, тогда я встал, вышел в коридор и поднялся в Сэмову комнату. До поезда было еще пять часов, но я знал, что она меня поймет. Я собрал чемодан, черный костюм я положил на самый верх. Мысли аукались в голове, как в пустоте. Я спустился вниз и запер за собой дверь. Пешком дошел до станции, путь далекий, но у меня было полно времени. Я шел и думал, что она наверняка любила отца и что Сэм... что и его она тоже, конечно, любит. И я подумал: ну и что с того?
ДЖОКЕР
Как-то в конце ноября в субботу вечером я был дома один с Люси. Я сидел на стуле у окна, она раскладывала пасьянс на обеденном столе, в последнее время она непрерывно их раскладывала, не знаю почему, похоже, она чего-то боялась. Ой, как душно, сказала она, ты не откроешь окно? На мой взгляд, в доме было душновато, да и на улице тепло не по сезону, поэтому я открыл окно. Оно выходило на сад позади дома и рощу; я задержался у распахнутого окна, слушая шум дождя. Возможно, это и послужило толчком: мерный стук капель, тишина - одним словом, случилось то, что иногда случается: обнажилась пустота жизни, да так откровенно, будто сама ее бессмысленная суть заполнила меня под завязку и выплеснулась наружу уныло-постным видом из окна. Закрой уже, сказала Люси, хотя я продолжал смотреть в окно. Пойду пройдусь, сказал я. Сейчас? - спросила она. Я закрыл окно. Сказал: я недолго. Она углубилась в пасьянс и не взглянула на меня. Я вышел в прихожую и надел на себя дождевик и зюйдвестку, которые вообще-то держу исключительно для работы в саду в плохую погоду. Из-за одежды, наверно, я механически спустился в сад вместо того, чтобы выйти на дорогу.
Я забрался в самую глубь, где у нас растет поздняя капуста и где стоит куцая скамейка, сколоченная еще до того, как Люси унаследовала этот дом. Там я и примостился в темноте под дождем и смотрел на освещенные окна, но, поскольку сад спускается по косогору, Люси я не видел, только крышу и верх стен. Я быстро зазяб и встал, я хотел перелезть через ограду в рощу, а потом прогуляться до почты. От ограды я оглянулся и увидел тень Люси, распластанную по стене комнаты и потолку; мне стало любопытно, что она там включила, чтобы свет падал так? Я вскарабкался на ограду в том месте, где можно ухватиться за нижнюю ветку большого дуба; балансируя на ограде, я увидел стоящую у стола Люси, перед ней колебалась свеча, а в руке она держала еще что-то горящее, я не мог разглядеть - что. Потом пламя погасло, Люси встала и затмила всю комнату своей тенью. В следующее мгновение Люси пропала из поля моего зрения. Я подождал, она не возвращалась. Я спрыгнул с ограды и углубился в рощу, дорогой я все думал: что же она сожгла? Я был оскорблен: так натянуть мне нос! - я еще запнулся об эту мысль и стал прикидывать, откуда могло взяться выражение "натянуть нос". Я месил дорогу, пока не очутился на утрамбованном гравии парковки позади почты, постоял там, взвешивая "за" и "против", и побрел той же дорогой обратно, путь недалекий, пара сотен метров - и я снова у ограды.
