Эльза Триоле - Великое никогда
Мадлена не может разобрать, что такое она говорила… Она оставляет пробел и снова начинает печатать… Кажется, будто в тишине ночи стучит дятел…
«..он прибыл из Парижа, он привык мыться, был прекрасно воспитан, образован. Он был хорош собой. Екатерина сделала его своим любовником и наставником. Понятовский и его любовник английский посол Уильямс…
Я спрашиваю, почему она думает, что У. был любовником П. И она отвечает, что английскому послу не было иных причин брать в качестве атташе поляка…»
Неразборчиво.. — Опять неразборчиво… Мадлена оставляет пробел. Пишущая машинка стрекочет в ночи…
«…и потому П. влюбился в Екатерину. Она дала ему польскую корону, как у нас дают табачную лавку.
…и культ дружбы. Ее нельзя упрекнуть в неблагодарности: когда любовь умирает, остается признательность за прошлое. Государыня осыпала благодеяниями бывшего любовника… шла на риск… она была терпелива и покорна не по слабости, но благодаря жизненной силе… выигрывает все партии благодаря своему уму шахматистки и, когда видит, что проигрывает, начинает мошенничать…
… … … … …
…Не знаю, что будет делать Мадлена со своими отставными любовниками… Бедный я, бедный!
— О, нет! — говорит Мадлена. — Я не похожа на великую Екатерину, я не буду рожать, как сука. Крестная научит меня, как родить нашего ребенка без боли…»
Стрекот пишущей машинки смолк- На часах Режиса пробило три… Мадлена думает о ребенке, которого она не родила.
Ах, боже мой… Зачем мне было углубляться в прошлое Мадлены, вдруг вспоминать, что у нее есть прошлое, как у каждого есть мать. Я тку нить Ариадны, я сама Ариадна, я иду за ней, надеясь выбраться из лабиринта. И вот я отступаю назад, упускаю нить, теряюсь, теряю нить этого романа, из которого я собиралась намотать клубок не только личной судьбы нескольких героев… Ах, разрешите мне хотя бы думать о них, как о словах песни, из которой нельзя выкинуть ни единого слова, не прервав ее, не наполнив нашего сердца тревожной паузой. Лишь бы не упустить петли… Это не рассказ о прожитой кем-то жизни, а просто так, мелочи, дающие лишь представление о том, как эта жизнь кружится, словно кусок глины, и принимает форму в ласковых руках горшечника, вытягивается и утончается, округляется, становится вазой. Вот Мадлена, что занималась обоями, оставила Режису морфий, вот Мадлена под необъятным небом Ниверне, с куклой на коленях, а вокруг грохочет война… Мадлена в гамаке, наедине с Режисом, когда все другие ушли… Мадлена за пишущей машинкой…
Вариант II:
«Она была типичной немкой. Прожорливая, с сухим расчетливым умом. Она любила животных и детей на немецкий лад; методический ум и бестиальность, обычные для германцев, — говорит Мадлена, она говорит, что шлейфом императрице служили шестьдесят миллионов ее подданных; она доблестно несла эту тяжесть, которая была нипочем для ее коровьей силы, она скрывала свой несчастный, невежественный, немытый народ под своими раззолоченными вышивками и драгоценными камнями. Русский двор, насильничающий, необузданный, разрывающийся между преступлениями и раскаянием, на краю безумия. Блажь, сатанинские мании, корчи… Екатерина, немка, не была одержимой. Она не знала потусторонних веяний, была на той стадии развития, которая позволяла ей ориентироваться в собственном ограниченном мирке. Она была осмотрительна, лицемерна, не знала угрызений совести, жадно наслаждалась жизнью. Россия — это она, императрица, и России это было на пользу…»
Вариант III:
«Екатерина с молодых ногтей была обыкновенная немецкая мещаночка. И останется таковой на всю жизнь. Только в силу плачевного состояния страны эта женщина могла притворяться знатной дамой и великой государыней… Славная женщина, свежая и хорошенькая в молодые годы, но слишком быстро располневшая и обзаведшаяся знаменитым вторым подбородком. Не имея ни гордости, ни принципов, она ждала своего часа, который настал вопреки ей…
На этом кончаются варианты Мадлены…»
Затем следовал список ссылок на архивы, хроники, мемуары и письма того времени, а также на исторические труды. Может быть, этого всего хватит, чтобы устроить скандал? Скандал университетского масштаба…
Бессонный стук дятла среди ночи, просветлевшей, успокоившейся сразу же после душа, каким окатила ее разверзшаяся и тотчас же умчавшая свои мокрые лохмотья туча… Ныла спина, и Мадлена бросила стучать. Двадцать страниц, утро уже близко. А там, наверху, стопы и стопы рукописей, которые еще предстоит расшифровать, перепечатать, и она не может прибегнуть к чужой помощи, если хочет сохранить тайну. Не существует человека, который умел бы сохранить тайну. Не существует человека, который умел бы сохранить тайну, да к тому же умел бы печатать на машинке. Случай, благодаря которому Бернару не попались на глаза выходки Режиса, показался ей перстом судьбы, указующим, что ей следует делать. Просто чудо, что она так кстати поссорилась с Бернаром, как раз когда он уже протягивал руку к другой части архивов! К той, что превратила Мадлену в посмертную рабыню Режиса, к той, которую она обязана хранить в тайне.
II. Секреты Режиса Лаланда
Его секреты — рукописи и машинописные копии детективных романов. В первоначальном виде, еще до того, как они были переведены в Америке на английский язык, потом вновь переведены на французский и изданы… Не было для Мадлены ничего прекраснее этих романов. Предположим, что она права. Вот она сидит ночью, спину ломит, ее чуть познабливает в этот холодный, совсем близкий к рассвету, час… Она слишком устала, чтобы заснуть, и, уже лежа в постели, тщетно старается найти сон и что-то еще, кого-то, что не было бы призраком.
Землетрясение разрушило ее прошлое — все, о чем и говорила вам с первой страницы романа. Не осталось буквально ничего; она все видела в неверном свете, неверно чувствовала, раз жила с человеком и не уловила в нем главного. Мадлена корила, бичевала себя и не без труда нашла в свою защиту смягчающие обстоятельства.
Разве не любила она Режиса, не думая ни об его достоинствах, ни о недостатках? Разве любовь не бросила ее в объятия необыкновенного человека? Она робко похвалила свое чутье. Разве не защищала она Режиса против лжетолкований еще до того, как обнаружила черным по белому доказательства того, что утверждала? Следовательно, она знала его лучше, лучше понимала… Однако не она, а те, другие, что фальсифицировали самый дух творчества Режиса, прославили его имя, нет не она… Им это оказалось под силу, ей — нет. Однако, даже будь ей это под силу, она все равно не стала бы драться за его славу: вместе с любовью ушла и способность судить, понимать нутром… Для того чтобы разобраться в Режисе, требуется терпение, и она будет терпеливой, если даже на это уйдет вся ее жизнь. И уже в романах она ухватила хвостик нитки клубка.
Я не стану приводить вам примеров. Вообразите себе эти романы сами; существуют они или нет — все равно, я боюсь вас разочаровать. Быть может, достаточно дать вам о них представление, быть может, они не совпадут с тем образом Режиса Лаланда, какой составил себе читатель.
Согласно законам детективных романов, в каждом романе Режиса кто-нибудь обязательно умирал, и те, кому предстояло умереть, а то и сама смерть выдвигались автором на первый план. В них много говорилось о пользе смерти, о ее благодеяниях, в них умирали с улыбкой на устах, с безмятежным челом, без горечи…
Мадлена была права: Режис вырвал у смерти жало ее. Так называемой насильственной смерти он отдавал явное предпочтение перед «своей смертью» от болезни или старости — той, что приходит без толчка извне в виде несчастного случая, войны, катастрофы. У Режиса создания божии (ах, зачем, зачем ему понадобилось называть свои создания созданиями божьими!) умирали во имя чего-то, умирали красиво. «А все-таки стоило…» — сказал один из его героев, переходя в состояние трупа. Так обстояло дело со смертью.
А вот в области жизни канвой для романов Режиса служили препятствия на пути страстей. Так, один молодой ученый, ищущий «живую воду», наталкивается на административные и финансовые препоны, столь же упорные, как и сами поиски; поэтому каждый раз, когда он уже, казалось бы, вот-вот достигнет цели, эликсир теряет свои свойства, и все приходится начинать сызнова. Ложные слухи об успехе молодого Остина становятся орудием преступления, — преступления безукоризненного, не оставляющего следов, по которым можно было бы обнаружить преступника, преступления, совершенного той самой неизвестной рукой, что фальсифицировала опыт: смерть через радость.
Силою своего таланта Режис замедлял интригу, читатель продвигался в некоем мире, где не спеша проплывали административные киты, папки с делами, до ужаса человекоподобные чудовища, захватывавшие вас в свои щупальца и проливавшие ледяную и бесцветную кровь. Поразмыслим о сходстве морских чудищ и чудищ человеческой породы, о сходстве Остина с Фаустом и Дон-Кихотом. Это был роман между реальной жизнью и неестественной смертью, смертью не у себя в постели. Смертью с орудием труда в руках, с радостным ощущением достигнутой победы.
